— Это даже стало правилом.
Я размышлял о письме Кана. Оно меня взволновало. Я плохо спал, боясь одного из своих ужасных снов. Я ожидал увидеть его еще в ту ночь, после того, как увидел эсэсовцев из фильма, но, к своему удивлению, спал спокойно. Наверное, это объяснялось тем, что под влиянием смехотворной бутафории костюмов первоначальный шок довольно скоро прошел, остался лишь стыд за свою истерическую реакцию. Я думал о словах Кана насчет удара, который неизбежно настигает каждого из нас. В эту ночь мне казалось, что не надо так бурно реагировать — необходимо беречь силы, они еще пригодятся, когда надо мной грянет гром действительности. Наверное, здесь, в Голливуде, легче всего себя к этому приучить. Настолько, что мелкие удары судьбы, которые мне еще предстоит вынести, могут лишь потешить меня, потому что здесь все — бутафория. Надо держать себя в руках, а не превращаться в комок нервов и не впадать в истерику при одном только виде нацистского мундира. Эта мысль пришла мне в голову ранним утром, когда, слушая шуршание пальм под высоким чужим небом, я расхаживал в пижаме вокруг бассейна. Странная, неожиданная, но, может быть, единственно верная мысль.
Танненбаум явился в полдень.
— Что вы чувствовали, когда впервые снимались в фильме, где действовали нацисты? — спросил я.
— Не мог спать по ночам. Но потом привык. Вот и все.
— Да, — сказал я. — То-то и оно.
— Другое дело, если бы я снимался в пронацистском фильме. Но это, разумеется, исключено. Я думаю, что такие фильмы вообще не должны больше появляться после того, что стало известно об этих свиньях. — Танненбаум поправил платок с красной каймой в вырезе своего спортивного пиджака. Сегодня утром Холт разговаривал с Силверсом, и тот не возражает, если по утрам вы будете работать у нас консультантом. Он говорит, что вы нужны ему главным образом после обеда и вечером.
— Холт уже купил меня у него? — спросил я. — Говорят, нечто подобное происходит и со звездами в Голливуде.
— Разумеется, нет. Он справлялся лишь потому, что вы ему срочно нужны. Кроме вас, у нас в Голливуде нет никого, кто сидел бы в концентрационном лагере.
Я вздрогнул.
— Наверное, за это разрешение Силверс продал ему картину, писанную маслом?
— Понятия не имею. Правда, Силверс показывал Холту картины. Они ему очень понравились.
Я увидел Холта в сиянии полуденного солнца — он расхаживал в широких зеленых брюках вокруг бассейна. На нем была пестрая гавайская рубашка с южным ландшафтом. Заметив меня, он еще издали замахал обеими лапами.
— Хэлло, Роберт!
— Хэлло, мистер Холт.
Он похлопал меня по плечу — жест, который я ненавидел.
— Все еще сердитесь из-за рисунков? Ну, это мы уладим.
Я молча слушал его болтовню. Наконец он перешел к делу. Он хотел, чтобы я посмотрел, нет ли каких ошибок в сценарии, и, кроме того, чтобы я был у него своего рода консультантом по костюмам и режиссуре, дабы исключить возможные неточности.
— Это две разные задачи, — сказал я. — Что будет, если сценарий окажется негодным?
— Тогда мы его переделаем. Но сначала ознакомьтесь с ним. — Холт слегка вспотел. — Только это надо сделать быстро. Уже завтра мы хотим приступить к съемке наиболее важных сцен. Могли бы вы сегодня бегло просмотреть сценарий?
Я молчал. Холт достал из портфеля папку.
— Сто тридцать страниц, — сказал он. — Работы часа на два, на три.
Я нерешительно взглянул на желтую папку, потом взял себя в руки.
— Пятьсот долларов, — сказал Холт. — За отзыв в несколько страниц.
— Это очень неплохо, — подтвердил Танненбаум.
— Две тысячи, — возразил я. Если уж продавать себя, по крайней мере надо покрыть за этот счет все долги и еще кое-что оставить на черный день.
Холт чуть не расплакался.
— Это исключено! — сказал он.
— Отлично, — ответил я зло. — Меня это вполне устраивает. Терпеть не могу вспоминать о том времени, можете мне поверить.
— Тысячу, — сказал Холт. — Только для вас.
— Две! Ну что это за сумма для человека, коллекционирующего картины импрессионистов!
— Это не по-джентльменски, — сказал Холт. — Плачу ведь не я, а студия.
— Тем лучше.
— Тысячу пятьсот, — скрипнув зубами, сказал Холт. — И триста долларов в неделю за консультацию.
— Идет, — согласился я. — И машину в мое распоряжение, пока я буду у вас консультантом. И еще одно условие: после обеда я должен быть свободен.
— Вот это контракт! — воскликнул Танненбаум. — Как у кинозвезды.
Холт пропустил это мимо ушей. Он знал, что я имею представление о гонорарах кинозвезд.
— Хорошо, Роберт, — сказал он решительно. — Я оставляю вам рукопись. Немедленно приступайте: время не терпит.
— Я начну, как только у меня будет аванс в тысячу долларов, Джо, сказал я.
— Если вы будете у меня работать только полдня, я, разумеется, буду вынужден сократить вам жалованье, — заявил Силверс. — Скажем, наполовину. Это справедливо, вы не находите?
— Слово «справедливо» я уже слышал сегодня несколько раз, — ответил я.
— И каждый раз оно не соответствовало действительности.
Силверс вытянул ноги на светло-голубом диване.
— Я считаю свое предложение не только справедливым, но и великодушным. Я даю вам возможность неплохо заработать в другой области. Вместо того чтобы вас уволить, я соглашаюсь на то, чтобы вы работали у меня только время от времени. Вы должны быть мне благодарны.
— К сожалению, это не так, — сказал я. — Лучше увольте меня совсем. Если хотите, мы можем заключить «скользящий» контракт на следующих условиях: более низкое жалованье, но зато — долевое участие в сделках.
Силверс смотрел на меня, как на редкое насекомое.
— Много вы понимаете в бизнесе! — бросил он презрительно. — На комиссионных не разживетесь.
Он всякий раз раздражался, если кто-нибудь не верил, что продажа картин требует чуть ли не божественного наития.
— Я для вас стараюсь, хочу, чтобы вам дали какую-нибудь работу в кино, а вы…
— Мистер Силверс, — спокойно прервал я его. — Оставим это. Вы же не мне хотите продать картины, а моему клиенту Холту. Я за то, чтобы Холту вы представили дело так, будто вы оказываете ему огромную любезность, и я уверен, что он с благодарностью будет покупать у вас и впредь. Я только хотел бы, чтобы от меня вы не требовали изъявления благодарности, поскольку благодарить должны скорее вы меня. То, чему вы меня научили, великолепно: высшая цель прилежного коммерсанта заключается в том, чтобы не только содрать с клиента шкуру, но и заставить его благодарить за это. Вы мастер своего дела, но прошу вас меня от этого избавить.
Лицо у Силверса сразу стало каким-то помятым. Казалось, за несколько секунд он постарел на двадцать лет.
— Так, — произнес он тихо. — Я должен вас от этого избавить. А что получаю от жизни я? Вы развлекаетесь на мои деньги. Вы на двадцать пять лет моложе меня, я же вынужден торчать здесь, в этом отеле, поджидая клиентов, точно старый паук. Я воспитываю вас, как сына, а вы злитесь, если я хоть немного поточу о вас свои усталые когти! Выходит, мне и пошутить нельзя?
Я быстро взглянул на него. Мне были знакомы все его трюки со смертью, болезнью и разговорами о том, что никто не может унести с собой в потусторонний мир даже самую крохотную картину, поэтому, видите ли, лучше продавать их симпатичным клиентам здесь, на земле, пусть даже с убытком, не так уж много времени нам отпущено. Мне тоже однажды пришлось заниматься пузырьками с лекарствами, когда изможденный и бледный Силверс — жена слегка подгримировала ему лицо землисто-серым тоном — в своем голубом шлафроке улегся в постель, чтобы «с убытком» продать нефтяному королю из Техаса ужасную картину, изображавшую огромного мертвого жокея с лошадью. Я знал, что свой обычный красный шлафрок Силверс иногда меняет на голубой, так как на голубом фоне ярче выделяется его болезненная бледность. И мне пришлось дважды прерывать его беседу с клиентом и приносить ему лекарство, а на самом деле водку; это была моя идея подавать водку вместо виски, потому что водка не пахнет, тогда как запах виски чуткие ноздри техасца учуяли бы даже за двадцать метров. В конце концов Силверс умирающим голосом продиктовал мне условия соглашения — на этой сделке он заработал двадцать тысяч долларов. Услышав сумму, я машинально округлил глаза в знак безмолвного протеста, но сразу же покорно кивнул. Я знал все трюки Силверса, в которых он был неистощим и которые называл «художественным пусканием пыли в глаза», но нотка горечи, прозвучавшая сейчас в его голосе, была мне в новинку, равно как и следы подлинного изнеможения на лице.
— Вам не вреден этот климат? — спросил я.
— Климат! Я погибаю от скуки. Вот представьте себе, — сказал он. Приглашаю я со скуки девочку, с которой познакомился в бассейне, миленькое, белокурое, вполне заурядное существо девятнадцати лет — здесь с возрастом надо быть осторожнее: цыплята утверждают, что они уже совершеннолетние, а под дверью караулит мать, чтобы заняться вымогательством, — итак, приглашаю я ее пообедать со мной. Она приходит. Заказываем немного шампанского, креветки под соусом «Таусенд-айленд», бифштексы — все великолепно приготовлено и сервировано здесь, наверху. У нас радостное настроение, я забываю свою безутешную жизнь, мы идем в спальню. И что же?
