и непосильной она ни казалась. Иначе, был бы разговор о примерно известном, обжитом, о долинах, а не вершинах. Может быть, из ее близких лишь я один не пытался ее как-то отвлечь, разуверить, утишить на этом пути, уберечь… От чего? От любви? Той, что случается так редко, думал я, за которую и отдаешь жизнь… Но не буквально же, не буквально! Даже мысли не было о таком. А случись это со мной? Наверное, шел бы, как она, до конца. Но она пошла еще дальше. А он жив. Надо же – Амрит, нектар бессмертия… Где-то за окном, в дожде, стоял ее припаркованный алый мерседес, легкий, летящий, безоглядный, как и она. Везла нас через ночную проливную Москву к дому, где лежали наши собранные в Индию рюкзаки. На одном из пустынных перекрестков нас тормознул полицейский, попросив документы, она небрежно вытряхивала из бардачка всякую дребедень, продолжая мне что-то рассказывать, потом обернулась к нему с этой ее обезоруживающей улыбкой: а черт его знает, где они! Улыбкой, такой открытой и чистой, на которую невозможно не ответить. И мы понеслись. Это была последняя наша встреча, больше я ее не видел.
Вернулся в отель. Тая сидела на крыше, глядя на огни вечернего города с доносившимся пением из храма неподалеку. В те дни мы все время меняли жилье. То комната в доме, где жила семья индусов, то роскошный пустынный ашрам, то какой-то пропащий угол. Искали, чтоб по душе, но что-нибудь все время было не так. И бродили по городу – то вместе, по порознь. Если наложить рисунок ее блужданий на мой, может, и проступил бы некий ключ…
Проступил, но не ключ, а день отъезда. Рвало нас, выворачивало. Да, оба понимали, что в той харчевне нельзя было есть, это было видно с первого взгляда. И ели, молча, давясь. Так обессилили, изведя друг друга. Долго шли во тьме через город, присели б в любой харчевне, пока они еще были открыты, но не могли остановиться, не то что сесть рядом, и у последней дхабы, на краю города, наконец обессилили.
А вечер обещал быть таким чудесным. Вышел из гостиницы купить еду для прощального ужина, накрыть стол весело и красиво. Жили мы на крыше шестиэтажного отеля, куда переселились по дружбе с менеджером. Там одна служебная комната, которою мы и заняли, и огромная крыша-веранда с видом на город. И черепахи в террариуме, и качели, и кухонька. Прошелся по улице, присел у чайханщика, напротив – старик с волшебным лицом, пьем чаёк, поглядываем друг на друга. Он вынимает из кармана леденец, протягивает мне. Беру и даю ему взамен из своего кармана. Оба разворачиваем, внимательно читаем обертки. Очень серьезно. Как дети. Смешно и чудесно. Тогда он передает еще один, выбрав из горсти, чтобы не повторялся. И я отвечаю ему тем же. Долго так длится. Главное, не выдать себя улыбкой. А мы и не выдаем. Сидим, чаёк пьем, века идут.
На той же улочке момики готовили, маленькие пельмени с разной начинкой. Тая, кажется, их еще не пробовала. Взял горячих. И еще разного прекрасного к столу. И цветы. Вернулся, накрываю праздничный, с видом на город. И тут, как не раз прежде, слово за слово, и земля расходится между нами, уже разошлась. Обнял неловко. Оттолкнула, вырвалась.
И вдруг за окном все взвыло, небо заволокло, молнии заблистали. Ветром смело наш праздничный стол на веранде, ливень хлынул, свет погас, мир передернулся. Так и сидели на дальних краях кровати, молча, во вспышках молний. А когда стихло и свет вернулся, собрали рюкзаки к отъезду и вышли поужинать. Протянул руку к ее ладони – отдернула. Так и шли до края города, не повернув головы друг к другу.
Шел и думал. Об этом чувстве, на которое не хватает ни опыта, ни сил. На таких перепадах рушатся горы, но и вроде бы мир создается. Только мы не так крепки, как камни, и не всегда в руках божьих. Шел и думал. Об этих бедных стойких «я» с ногой на горле любви и жалости. Любви, живой, беспомощной, не сдающейся, сводящей с ума.
Не скажет. И я не скажу. Всего, что так, наверно, ждала от меня. При том что оба за эти годы так много наговорили друг другу чудесного, настоящего… не о том. Шел, уже не думая, обессилев. Пока не оказались на краю города у пустыря, там и сели в той пропащей харчевне, давясь отравой, не поднимая глаз.
#44. Могила
Я был в Могиле, а где была Тая, я не помню. В Москве, оформляя документы в испанском консульстве? Под Читой, у знакомой знахарки? На Бали, с дочерью? Не помню. Был октябрь, взял билет и улетел в Индию, попав в сезон дождей, затянувшийся, волочащий свой мокрый хвост по всему югу и взвинчиваясь циклонами. И меня волоча за собой, измотав, доведя до края, пока не оказался в Могиле, где наконец полегчало. В пропащей деревушке в глубинке Карнатаки.
С самого начала все было против, и все же поехал – думал, там переменится. Не тут-то было: отнималось все, к чему протягивал руку. С порога был отнят лес в заповеднике Мудумалаи – новые правила, отрезаны подступы и любые возможности проникнуть. Вслед за этим камера накрылась, затем мобильный, потом место, где жил. И лили бесконечные дожди. Храмовые обряды и фестивали обычно зимой, до которой еще далеко. Росло раздражение и усталость, и главное – уязвимость, все отнималось, куда ни ступи. Дело, конечно, не во внешних неурядицах, тем более, не бог весть каких. Но бывает вот так что-то накапливается, вроде само по себе ничтожное и во многом даже незримое, но ткется некий узор беды, пишет на твоей коже, тихонько обнажает до той уязвимости, когда каждую соринку чувствуешь, будто в глаз попало, весь гол, как этот глаз.
Двумя неделями раньше, когда из аэропорта приехал в Масинагуди, был праздник Дивали, победа добра над злом, света над тьмой. Небо над деревней рвалось петардами. Присел на окраине, где потише, с буренками и буйволицами, и думал, куда отправиться, в какие дали, за каким счастьем… Да уж хоть за каким, не помешало б оно. Вернулся к Прабе, у которого снимал жилье в те дни. Курица за домом заполошно взметывалась из травы, пригляделся, а там кобра с поднятой головой. Курица ее на себя отвлекает, птенцов спасая. Увела, успокоилась, да и кобра постояла так и прилегла. Взял палку, подошел, не вижу ее в траве. Кричу Прабе: тут у тебя за домом кобра… А он: да пусть. Ну пусть так пусть. Две ночи мы с ним слона с огородов гоняли. Огнем и криком. Есть тут сосед у нас, он чуть не каждую ночь кричит на всякий случай, выйдет с фонарем из своего домика и кричит – тяжко и гулко, как роженица. А потом весь день поле пашет. Что-то совсем не понять, куда ехать, куда жить. Зелено очень, в октябре я еще тут не был. Когда подъезжал, стада бизонов шли сквозь стада пятнистых оленей, по грудь в играющей в лучах заката изумрудной траве. Ночью думал о Маугли, о его десяти лет спустя, печальный рассказ получился
