В замке гаснут окна.
Хольц торчит прямо у входа в беседку, сунув руки в карманы. Его утомленная поза говорит, что «пожалуй, довольно!». Но сидящий в беседке со злобным, ненавидящим смехом растаптывает последнюю искорку надежды — тянет до последней минуты отчаяния. Ибо последняя минута его ожидания означает Конец Всему.
В далеком городке пробило полночь. Итак, конец всему.
По черному парку бежит Прокоп домой — один бог знает, почему он так спешит. Бежит, ссутулясь, а в пяти шагах позади, зевая, трусит Хольц.
Конец всему — это было почти облегчением: по крайней мере, какая-то определенность, очищенная от сомнений; и Прокоп уцепился за эту мысль бульдожьей хваткой. Ладно, конец, следовательно, больше нечего бояться. Она нарочно не пришла; хватит, достаточно и этой пощечины; стало быть, конец. Он сидел в кресле, не в силах встать, вновь и вновь опьяняясь собственным унижением. Слуга, которого оттолкнули. Бесстыдная, надменная, бесчувственная. Конечно, потешалась надо мной со своими поклонниками. Что ж, комедия окончена; тем лучше.
При каждом шаге в коридоре Прокоп поднимал голову, лихорадочно, бессознательно ожидая: может быть, несут письмо… Нет, ничего. Я так мало для нее значу, что она даже не извинится. Конец.
Пауль десяток раз входил, шаркая ногами, с озабоченным вопросом в выцветших глазах: господину что-нибудь угодно? Нет, Пауль, ничего не надо.
— Постойте, письма для меня нет?
Пауль качал головой — нету.
— Хорошо, можете идти.
Ледяное острие каменеет в груди Прокопа. Такая пустота — это конец. Даже если б открылись двери и она сама стала на пороге, я сказал бы: конец. «Милый, милый», — слышит Прокоп ее шепот, и тогда прорывается отчаяние:
— Зачем вы так меня унизили? Будь вы горничной — я простил бы ваше высокомерие; княжне этого не прощают! Слышите! Конец, конец!
Вбежал Пауль:
— Господин изволит приказать?..
Прокоп вздрогнул; действительно, последние слова он громко выкрикнул.
— Нет, Пауль. Письма для меня нет?
Пауль с сожалением качает головой.
День густеет, как безобразная паутина, уже вечер. В коридоре слышится шепот, и Пауль, шаркая ногами, спешит с радостной вестью.
— Письмо, вот письмо! — ликуя, шепчет он. — Зажечь огонь?
— Нет.
Прокоп мнет в пальцах узкий конверт; вдыхает знакомый резкий аромат; словно нюхом хочет узнать, что внутри. Ледяное острие проникло глубже в сердце. Почему она написала только вечером? Да потому, что просто хочет приказать: не ходите к нам, вот и все. Ладно, княжна, пусть так и будет: конец так конец. Прокоп вскочил, нашарил впотьмах чистый конверт, вложил ее нераспечатанное письмо, заклеил.
— Пауль! Пауль! Отнесите это сейчас же ее светлости!
Едва Пауль вышел, Прокопу захотелось позвать его назад, но было поздно. И Прокоп, вконец удрученный, понял: то, что сделал сейчас, — уже бесповоротно. Конец всему. И он бросился на постель, подушками заглушая то, что неодолимо рвалось из груди.
Явился доктор Краффт — вероятнее всего, посланный встревоженным Паулем — и постарался хоть чем-нибудь утешить, развлечь человека с развороченной душой. Прокоп велел принести виски и стал пить, веселясь через силу; Краффт тянул содовую воду, соглашаясь с Прокопом во всем, хотя тот нес нечто совершенно не соответствующее краффтовскому рыжему идеализму. Прокоп ругался, богохульствовал; как в луже, валялся в самых грубых, низких выражениях — словно ему легче становилось, когда он все смешивал с грязью, оплевывал, топтал и бесчестил. Он извергал глыбы проклятий и мерзостей; расточал сальности, наизнанку выворачивал женщин, награждая их самыми кощунственными названиями, какие только можно выдумать. Доктор Краффт, потея от ужаса, молча соглашался с разъяренным гением; но вот и Прокоп исчерпал свой пыл, умолк; он хмурился и пил, пока не почувствовал, что достаточно; тогда, одетый, улегся на кровать, качающуюся, как лодка, и уставился в вихрящуюся тьму.
Утром встал разбитый, полный отвращения к себе и совсем переселился в лабораторию. Он не работал — только слонялся по комнате, пиная ногой резиновую губку. Потом вдруг его осенило: смешал страшную, нестойкую взрывчатку и послал ее в дирекцию в надежде, что разразится солидная катастрофа. Ничего не произошло; Прокоп бросился на койку и беспробудно проспал тридцать шесть часов.
Проснулся он другим человеком: трезвым, холодным, подтянутым; и было ему отчего-то совершенно безразлично все, что случилось до этого. Снова упрямо, методично начал он работать над распадом атомов, сопровождающимся взрывом; теоретические обобщения привели к столь страшным результатам, что у него волосы поднялись дыбом от сознания неизмеримости сил, среди которых мы живем.
Однажды, в разгар вычислений, его охватило мимолетное беспокойство. «Вероятно, я просто устал», — сказал он себе и, без шляпы, вышел немного прогуляться. Бессознательно направился он к замку; машинально избежал по лестнице и пошел по коридору к бывшему своему «кавалерскому покою». На стуле перед дверью, на обычном месте, Пауля не оказалось. Прокоп вошел в комнату. Все было в том виде, в каком он оставил; но в воздухе висел знакомый, резкий аромат княжны. «Глупости, — подумал Прокоп, — просто внушение или что-нибудь в этом роде; я слишком долго обонял едкие запахи лаборатории». И все же это мучительно взволновало его.
Он присел на минутку и удивился: как все это уже далеко… Стояла тишина, послеполуденная тишина в замке; интересно, изменилось здесь что-нибудь? В коридоре послышались приглушенные шаги — наверное, Пауль; Прокоп вышел из комнаты. В коридоре была княжна.
Неожиданность, почти ужас отбросили ее к стене; вот стоит она, мертвенно-бледная, глаза широко раскрыты, губы кривятся, как от боли, — обнажились даже коралловые десны. Что надо ей в гостевом крыле замка? Идет, вероятно, к Сувальскому, — мелькнуло вдруг в голове Прокопа, и что-то в нем оборвалось; он шагнул вперед, словно собираясь броситься на нее; но из его горла вырвался только какой-то ржущий звук, и он бегом пустился к выходу. Что это протянулось ему вслед — руки? Не смей оглядываться! И прочь, прочь отсюда!
Далеко от замка, на бесплодных буграх полигона, прижался Прокоп лицом к земле и камням. Ибо одно только горше боли унижения: муки ненависти.
В десяти шагах, в стороне, сидел невозмутимый, сосредоточенный Хольц.
* * *
Наступившая затем ночь была душной и тяжкой, черной до необычайности; собиралась гроза. В такие ночи странное раздражение охватывает людей, и не следует им тогда решать свою судьбу: ибо недоброе это время.
Около одиннадцати Прокоп выскочил из лаборатории, стулом оглушил дремлющего Хольца и исчез в ночном мраке. Вскоре после этого возле железнодорожной станции раздались два выстрела. Низко над горизонтом вспыхивали зарницы — тем гуще казалась тьма после их вспышек. Над насыпью у главных ворот встал четкий сноп голубого света, двинулся к железнодорожной станции; он выхватывал из мрака вагоны, цейхгаузы, кучи угля — и вот поймал черную фигурку; она петляет, припадает к земле, бросается вперед — и снова скрывается в темноте. Теперь она бежит между бараками, к парку; несколько других фигур кинулись за ней. Прожектор повернули на замок; еще два выстрела тревоги, и бегущая фигура ныряет в кусты.
Почти сразу же вслед за тем задребезжало окно в спальне княжны; она вскочила, открыла раму, и внутрь влетел камушек, обернутый бумагой. С одной стороны клочка было что-то неразборчиво написано сломанным карандашом; с другой стороны тесно жались мелкие цифры — какие-то вычисления. Княжна поспешно набрасывала на себя платье; вдруг за прудом раздался выстрел — судя по звуку, не холостой. Негнущимися пальцами застегивала княжна крючки платья, а горничная, глупая коза, тряслась под периной от страха. Не успела княжна выйти, как увидела в окне: два солдата волокут кого-то черного; он отбивается, как лев, стараясь стряхнуть их; значит, не ранен…
На горизонте все еще вспыхивали широкие желтые сполохи; очистительная гроза все не разражалась.
* * *
Отрезвев, Прокоп с головой окунулся в лабораторные работы — или, по крайней мере, заставил себя работать. От него только что ушел Карсон; он был полон холодного возмущения и недвусмысленно заявил, что Прокопа постараются как можно скорее переправить в другое место, более надежное; не хочет добром, что ж — придется применить к нему силу. А, все равно; Прокопу уже все безразлично. Пробирка лопнула у него в пальцах.
В сенях отдыхает Хольц с забинтованной головой. Прокоп совал ему пять тысяч в виде компенсации за увечье— тот не взял. Ладно, пусть делает как хочет. Переведут в другое место… Ну и пусть. Проклятые пробирки! Лопаются одна за другой…
В сенях шум, будто кто-то вскочил, внезапно разбуженный. Опять, видно, гости — Краффт, наверно… Прокоп даже не обернулся от спиртовки, когда скрипнула дверь.
