На «подставе», в восьмидесяти метрах от забоя, другая откатчица брала у нее вагонетку и катила еще на протяжении восьмидесяти метров дальше — к бремсбергу, а там тормозной отправлял их вагонетку вместе с теми, которые спускали из верхних промежуточных штреков.
— Ну и вырядилась! — заметила вторая откатчица, тридцатилетняя тощая вдова, заметив, что Катрин работает в одной рубашке. — А вот я не могу так коногоны и без того житья не дают, кричат всякие пакости.
— А ну их! — ответила Катрин. — Наплевать на мужчин. Невмоготу мне!
Она двинулась в обратный путь, толкая пустую вагонетку. В этом глубоком штреке, кроме соседства Тартаре, нестерпимую жару поддерживало и то, что рядом находилась выработка очень глубокой заброшенной шахты Гастон-Мари, где десять лет тому назад произошел взрыв гремучего газа, вызвавший пожар, пласт угля до сих пор горел там, за построенной глиняной перемычкой, которую постоянно поддерживали, чтобы пожар не распространился дальше. Без доступа воздуха огонь должен был погаснуть, но, вероятно, его раздувал никому неведомый приток воздуха, и уголь горел уже десять лет, накаляя глиняную плотину, как кирпичи в печке, до такой степени, что она так и обдавала жаром тех, кто проходил мимо нее. И как раз вдоль этой раскаленной стены, тянувшейся на протяжении ста метров, Катрин и приходилось вести откатку при температуре в шестьдесят градусов.
После двух таких путешествий Катрин совсем задохнулась. К счастью, на пласте Дезире, одном из самых мощных в этом районе, выработки были широкие и удобные. Пласт угля был почти двухметровой толщины, так что забойщики могли работать стоя. Но они предпочли бы рубить уголь в самом неудобном положении, лишь бы было прохладнее.
— Эй ты, там, уснула, что ли? — опять разозлился Шаваль, не слыша больше Катрин. — Вот кляча дохлая! Ну-ка, живо! Насыпай вагонетку да кати.
Катрин стояла в конце лавы, опершись на лопату, и в каком-то оцепенении тупо смотрела на забойщиков. Она плохо их различала при красноватом свете ламп; все они были совершенно голые, но такие черные, покрытые корой из угольной пыли, смешавшейся с потом, что их нагота не смущала Катрин. Казалось, в полумраке работают какие-то животные, огромные обезьяны: мелькают взмахи мохнатых рук, напрягаются спины, — или то картина ада, где осужденные на вечные муки несчастные существа надрываются в непосильном труде и слышны их стенанья, глухие удары их орудий. Но мужчины, должно быть, лучше видели ее, чем она их, обушки перестали стучать, послышались насмешливые голоса:
— Эй, девка, берегись, простудишься!
— Гляди-ка, а ноги-то у нее настоящие, не щепки какие-нибудь. Слушай, Шаваль, тут ведь и на двоих хватит.
— Постой, надо посмотреть. Подними-ка шлейф. Повыше! А ну еще выше!
Шаваль, не сердясь на эти насмешки, набросился на Катрин:
— Ну, так и есть, развесила уши! Слушать пакости — это она любит. До самого утра будет торчать тут.
С трудом загребая лопатой уголь, Катрин наполнила наконец вагонетку, потом покатила ее. Штрек был широкий, она не могла упираться в стойки, поставленные по его стенкам, босые ступни подвертывались на рельсах, когда она искала там точки опоры; и она двигалась медленно, вытянув вперед напряженные руки и согнувшись под прямым углом. А когда пришлось проходить мимо глиняной перегородки, опять началась пытка; Катрин сразу же стала обливаться потом, крупные капли градом падали с нее. Она кое-как одолела треть пути, но дальше идти не могла, ослепнув от струящегося пота и черной угольной грязи. Рубашка, как будто смоченная чернилами, прилипала к телу и в напряженном усилии ног задиралась чуть ли не до пояса, шагать было так трудно и больно, что ей опять пришлось остановиться.
Да что это с нею сегодня? Еще никогда так не бывало… Ноги точно ватные, кости будто размякли. Должно быть, все от духоты. Вентиляция не доходит до такого далекого закоулка. Воздух спертый, да еще из угольного пласта с легким бульканием и журчанием выбиваются какие-то пары, и подчас их бывает так много, что лампы еле-еле горят; о гремучем газе и говорить нечего — никто на него и внимания не обращает: столько его нанюхаются рабочие, что больше и не замечают. Катрин хорошо знала этот «мертвый воздух», как говорили углекопы, — внизу тяжелые, удушливые газы, вверху легкие — те, которые, вдруг вспыхнув, взрывают все выработки шахты, убивают сотни людей единым ударом грома. С детства она много наглоталась гремучего газа, удивительно, почему она сегодня так плохо его переносит, почему у нее так звенит в ушах, так першит в горле.
Нет больше сил! Сорвать, сорвать с себя рубашку! Ведь это сущая пытка, малейшая складочка режет, жжет тело. Катрин боролась с собой, пыталась толкать вагонетку и вынуждена была все бросить и выпрямиться. И сразу же решив, что прикроется на «подставе», она с лихорадочной поспешностью сорвала с себя и бечеву и рубашку и, если бы можно было, содрала бы с себя и кожу. И, раздевшись теперь догола, жалкая, несчастная, словно голодная собака, что семенит в грязи по дорогам в поисках пропитания, — она надрывалась, как ломовые клячи, перемазанные по самое брюхо жидкой черной грязью. Она ползла на четвереньках и толкала вагонетку.
Но муки не стихали, нагота не принесла ей облегчения. Что же еще сбросить с себя? В ушах стоял оглушительный звон, виски как будто сдавило тисками. Она упала на колени. Лампа, поставленная стоймя в вагонетке среди кусков угля, казалось, угасла. Мысли в голове путались, из хаоса их выплывало только одно — надо подкрутить фитиль. Два раза она пыталась осмотреть лампу, но как только ставила ее перед собою на землю, огонь становился тусклым, бледным, будто и он тоже задыхался. Вдруг лампа потухла. И тогда все полетело в черную бездну; в голове как будто вращался мельничный жернов, сердце сразу остановилось, перестало биться, словно тоже оцепенело от той бесконечной усталости, которая сковала все тело Катрин. Она упала навзничь, задыхаясь в пелене удушливых газов, стлавшихся над землей.
— Ах ты собака этакая! Кажется, опять лодырничает! — загудел голос Шаваля.
Он прислушался, стоя в верхнем конце забоя, и не услышал грохота колес.
— Эй, Катрин, змееныш дохлый!
Голос разнесся далеко по темной галерее.
В ответ — ни звука.
— Ну погоди! Я сейчас тебя расшевелю!
Никакого отклика, ни малейшего движения. Могильная тишина. Шаваль, разозлившись, побежал со своей лампочкой так быстро, что чуть не упал, споткнувшись о тело, лежавшее поперек штрека. Катрин? Он с изумлением глядел на нее. Что это с ней? Это не притворство. Легла не затем, чтобы соснуть. Он нагнулся, опустил лампу, чтобы осветить лицо упавшей, но лампа едва не угасла. Он приподнял ее, снова опустил и тогда все понял: Катрин в обмороке от «мертвого воздуха». Злоба улеглась, в душе пробудилось благородное чувство — стремление помочь товарищу в минуту опасности. Он крикнул, чтобы принесли ему рубашку, и, подхватив нагое бесчувственное тело, поднял его как можно выше. Когда ему набросили на плечи одежду их обоих, он побежал бегом, обхватив одной рукой свою ношу, в другой держа обе лампы. Без конца тянулась галерея. Шаваль мчался, сворачивал направо, сворачивал налево, искал животворной струи холодного воздуха, который дул над равниной и проникал в шахту через вентиляционный ствол. Наконец он остановился, услышав журчание воды, — из-под каменной глыбы вытекал подземный ручеек. Они оказались на перекрестке главного откаточного пути, проложенного когда-то для шахты Гастон-Мари. Из вентиляционного хода воздух дул с ураганной силой, тут было так холодно, что Шаваль весь дрожал; посадив Катрин на землю, он прислонил ее к деревянной обшивке; она все еще была без сознания и не открывала глаза.
— Катрин, ну, Катрин!.. Ах, черт… Не дури! Погоди немножко, сейчас я водой тебя побрызгаю.
Ему стало страшно, что она такая вялая, безжизненная. Он торопливо намочил в ручейке свою рубашку, вымыл Катрин лицо. Она не шевелилась, словно мертвая, погребенная в подземном склепе, скрывшем ее хрупкое тело, только еще вступившее в пору созревания. Потом дрожь пробежала по груди, по животу, по узким бедрам этой несчастной девочки, преждевременно ставшей женщиной. Она открыла глаза, пролепетала:
— Холодно!
— Ух! — с облегчением вздохнул Шаваль. — Ну вот! Так-то оно лучше.
Он поспешил одеть ее, просунул ее голову в вырез рубашки, ворчал и ругался, натягивая на нее штаны, — Катрин не могла помочь ему. Она все еще была как во сне, не понимала, где находится, почему оказалась голая. Когда она все вспомнила, ей стало стыдно. Да как же она решилась все с себя снять! Шаваль посмеивался и придумывал всякую чепуху, — говорил, что, пока он нес ее, все товарищи шпалерами стояли на пути и смотрели на нее. Что ж это ей вздумалось послушаться его совета и ползать нагишом? Потом стал ее успокаивать, дал честное слово, что товарищи даже не успели разглядеть, толстая она или тощая, так быстро он мчался.
