Отмечу еще две юмористические детали. Жульническое интервью в газете ввело в заблуждение доверчивого обывателя из города Джаплина и нанесло ущерб его законным наследникам. Они не могут получить наследство, ибо оно должно быть использовано на внедрение моей идеи касательно того, что такое джентльмен. Предполагаемым «курсам джентльменства» тоже ничего не достанется, потому что на этот счет нет и не было моих программных высказываний. Капитал заморожен — и, видимо, навсегда. Более мрачной, язвительной, душераздирающей шутки я, пожалуй, никогда не слыхал!
Однако неужели нам не удастся определить, что такое американский джентльмен? В целом нет. Но лучшие, ценнейшие его черты попытаемся выделить. Все остальное тонет в тумане, окутано мраком и неопределенностью. Это и то и другое, это все и ничего, как нам ответит наобум любой невежда. А когда мы убедимся, что клубок основательно запутан, но чего-то еще как будто не хватает, припудрим все сверху высшим образованием и поставим точку.
Что же мы называем лучшими, ценнейшими, самыми основными чертами американского джентльмена? Предположим, что это вежливость и безупречная репутация. Но что такое вежливость? Внимание к другим людям. А много ли такого внимания у американцев? По моим наблюдениям, ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Разве это американская черта — внимание к другим? Насколько мне известно, самая американская из всех американских черт полное отсутствие такого внимания. Даже иностранцы утрачивают свою приятную вежливость, как только нам удается их американизировать. Если вам приходилось хотя бы год прожить за границей — будь то среди голых дикарей или же одетых жителей цивилизованных стран, — то первое, что бросится вам в глаза по возвращении в Америку, — это грубое, хамское обращение на каждом шагу. Оскорбления начинаются уже в таможне и преследуют вас неотступно. Те из вас, кому пришлось побывать за границей, с гневом и стыдом подтвердят правду моих слов; остальные признают ее в будущем, когда им придется возвращаться домой из-за океана. Вот вы сели в трамвай, онемев от восторга, ваше сердце переполнено счастьем, слезы застилают глаза, в мозгу поет: «Неужели я снова дома?» Но тут раздается лай кондуктора: «Эй ты, поворачивайся!» И вам становится ясно, что да, действительно, вы дома. Вам становится ясно, что ни в какой другой стране мира, первобытной или цивилизованной, никто не стал бы так изощренно оскорблять ваших кротких родителей или вашу юную сестру, и этого не стерпели бы никакие люди, кроме американцев. Мы позволяем попирать наши элементарнейшие права повсеместно и ежечасно; гражданская честь — понятие, нам совершенно неведомое. Мы никогда не претендовали на звание самой невежливой нации, самой грубой нации, хотя мы вне конкуренции. Не потому ли мы молчим, что мы также самая скромная нация в мире? Вероятно, да. Вот почему мы до сих пор сохраняем старый, тихий, изысканно-вежливый и отнюдь не характерный для Америки национальный девиз: «Е pluribus unum» — «Из множества — единое», вместо того чтобы заменить его другим, современным, истинно американским девизом: «Эй ты, поворачивайся!»
Денно и нощно, не ожидая ни похвал, ни оплаты, я тружусь в поте лица на высоком поприще, которое я добровольно избрал, — на поприще исправления американских нравов. Прошу оказать мне помощь в этом. Вы спросите меня: «А вежлив ли ты сам?» Пожалуй, нет. Ведь я американец! Почему же тогда я не займусь сперва переделкой собственного нрава? А это я уже объяснил вначале: учить себя самого — благородное дело, но еще более благородное — учить других; кстати, последнее куда легче.
Итак, закончив эту неофициальную и непрошеную лекцию, я приглашаю настоящего лектора подняться сюда и произнести свою речь; но я это делаю вежливо, — вы никогда не услышите, чтоб я сказал доктору Ван-Дайку, которого я, как и вся наша страна, глубоко уважаю: «Эй ты, поворачивайся!»
ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА СТОРМФИЛДА В РАЙ[32]
С капитаном Стормфилдом я был хорошо знаком. Я совершил на его корабле три длинных морских перехода. Это был закаленный, видавший виды моряк, человек без школьного образования, с золотым сердцем, железной волей, незаурядным мужеством, несокрушимыми убеждениями и взглядами и, судя по всему, безграничной уверенностью в себе. Прямой, откровенный, общительный, привязчивый, он был честен и прост, как собака. Это был очень религиозный человек — от природы и в силу материнского воспитания; и это был изощренный и удручающий сквернослов в силу отцовского воспитания и требований профессии. Родился он на корабле своего отца, всю жизнь провел в море, знал берега всех стран, но ни одной страны не знал дальше берега. Когда я впервые встретился с ним, ему было шестьдесят пять лет и в его черных волосах и бороде сквозили седые нити; но годы еще не наложили своего отпечатка ни на тело, ни на твердый характер, и огонь, горевший в его глазах, был огнем молодости. Он был чарующе обходителен, когда ему угождали, в противном же случае с ним нелегко было иметь дело.
Воображение у него было богатое, и, вероятно, это влияло на то, как он излагал факты; но если и так, сам он этого не сознавал. Он верил, что каждое его слово — правда. Когда он рассказывал мне про свои диковинные и жуткие приключения на Чертовом Пути — обширном пространстве в южной части Тихого океана, где стрелка компаса отказывается выполнять свое дело, а только крутится и крутится как сумасшедшая, — я его пожалел и скрыл свои предположения, что все это ему приснилось, потому что понял: он-то говорит всерьез; но про себя я подумал, что это было видение или сон. В глубине души я уверен, что его путешествие в Иной Мир тоже было сном, но я и тут смолчал, чтобы не обидеть его. Он был убежден, что в самом деле совершил ото путешествие; я слушал его внимательно, с его разрешения записал стенографически события каждого дня, а потом привел свои записи в порядок. Я слегка подправил его грамматику и кое-где смягчил слишком крепкие выражения; в остальном передаю его рассказ так, как слышал от него.
МАРК ТВЕН
Я умирал, это мне было понятно. Я ловил ртом воздух, потом на долгое время затихал, а они стояли возле моей койки, молчаливые и неподвижные, дожидаясь моей кончины. Изредка они переговаривались между собой, но их слова звучали глуше и глуше, дальше и дальше. Впрочем, мне все было слышно.
Старший помощник сказал:
— Как начнется отлив, он испустит дух.
— Откуда вы это узнаете? — спросил Чипс, судовой плотник. — Здесь, посреди океана, отлива не бывает.
— Как это нет, бывает! Да все равно, так уж положено. Снова тишина — только плескали волны, скрипел корабль, раскачивались из стороны в сторону тусклые фонари, да тоненько посвистывал в отдалении ветер. Потом я услышал откуда-то голос:
— Уже восемь склянок, сэр.
— Так держать, — сказал помощник.
— Есть, сэр.
Еще чей-то голос:
— Ветер свежеет, сэр, идет шторм.
— Приготовиться, — скомандовал помощник, — Взять рифы на топселе и бом-брамселе!
— Есть, сэр.
Через некоторое время помощник спросил:
— Ну, как он?
— Отходит, — ответил доктор. — Пускай полежит еще минут десять.
— Все приготовили, Чипс?
— Все, сэр, и парусину и ядро. Все готово.
— А Библия, отпевание?
— Не задержим, сэр.
Снова стало тихо, даже ветер свистел теперь еле-еле, будто во сне. Потом послышался голос доктора:
— Как вы думаете, он знает, что его ждет?
— Что попадет в ад? По-моему, да, знает.
— Сомнений, значит, быть не может? — Это был голос Чипса, и прозвучал он печально.
— Какое еще сомнение? — сказал помощник. — Да, он и сам на этот счет не сомневался, чего же вам еще?
— Да, — согласился Чипс, — он всегда говорил, что там его, наверное, ждут.
Долгая, томительная тишина. Потом голос доктора, глухой и далекий, словно со дна глубокого колодца:
— Все. Отошел. Ровно в двенадцать часов четырнадцать минут.
И сразу тьма. Непроглядная тьма! Я понял, что я умер.
Я почувствовал, что куда-то нырнул, и догадался, что птицей взлетаю в воздух. На миг промелькнул подо мною океан и корабль, потом стало черно, ничего не видно, и я, разрезая со свистом воздух, понесся вверх. «Я весь тут, — мелькнуло у меня в мозгу, — платье на мне, все остальное тоже, вроде как ничего не забыл. Они похоронят в океане мое чучело, вместо меня. Я-то весь тут!»
Вдруг я увидел какой-то свет и в следующее мгновение влетел в море слепящего огня, и меня понесло сквозь пламя. На моих часах было 12.22.
Знаете, что это было? Солнце. Я так и догадался, а позже моя догадка подтвердилась. Я был там через восемь минут после того, как снялся с якоря. Это помогло мне определить скорость хода: сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду. Почти девяносто миллионов миль за восемь минут! Ну и возгордился же я — таких гордых призраков еще свет не видел. Я радовался, как ребенок, и жалел, что не с кем здесь устроить гонки.
