Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

— По этой причине, — продолжал отец, — уместно припомнить, как мало изменений вызывало у великих людей приближение смерти. Веспасиан умер с шуткой, сидя на судне — — — Гальба — произнося приговор, Септимий Север — составляя донесение, Тиберий — притворяясь, а Цезарь Август — с комплиментом.[251] — Надеюсь, искренним, — проговорил дядя Тоби.

— Он обращен был к жене, — сказал отец.

— — И в заключение — ибо из всех пикантных анекдотов, предлагаемых нам на эту тему историей, — продолжал отец, — один этот, как позолоченный купол на здании, — венчает все.

— Я разумею анекдот о Корнелии Галле, преторе, — вы, братец Тоби, наверно, его читали. — Нет, должно быть, не читал, — ответил дядя. — Он умер, — сказал отец, — во время *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    *    — Если со своей женой, — сказал дядя Тоби, — так тут нет ничего худого. — Ну, этого я не знаю, — отвечал отец.

Моя мать тихонечко проходила в темноте по коридору, который вел в гостиную, как раз в то время, когда дядя Тоби произнес слово жена. — Оно и так звучит резко и пронзительно[252], а тут еще Обадия помог ему, оставив дверь немного приотворенной, так что моя мать услышала довольно, чтобы вообразить, будто речь идет о ней; и вот, приложив палец к губам — затаив дыхание и слегка наклонив голову при помощи поворота шеи — (не к двери, а в противоположную сторону, вследствие чего ее ухо приблизилось к щелке) — она стала напряженно прислушиваться: — подслушивающий раб, с богиней Молчания за спиной, не мог бы явиться лучшим сюжетом для геммы.

В этой позе я решил оставить ее на пять минут — пока не доведу до этой самой минуты (как Рапен[253] поступает с церковными делами) событий на кухне.

Хотя семейство наше было в известном смысле машиной простой, потому что состояло из немногих колес, — все-таки надо сказать, что колеса эти приводились в движение таким множеством разнообразных пружин и действовали одно на другое при помощи такого большого количества странных правил и побуждений, — что машина хотя и была простая, но обладала всеми достоинствами и преимуществами машины сложной, — и в ней было столько же причудливых движений, сколько их когда-либо было видно внутри голландской шелкопрядильной фабрики.

То, о котором я собираюсь говорить, было, пожалуй, совсем не таким странным, как многие другие; оно состояло в том, что какое бы оживление: споры, речи, разговоры, планы или ученые рассуждения — ни поднималось в гостиной, в то же самое время и по тому же поводу обыкновенно происходило другое, параллельное ему, оживление на кухне.

А чтобы это осуществить, каждый раз, когда в гостиную доставлялось письмо или необыкновенное известие — или разговор приостанавливался до ухода слуги — — или замечались линии недовольства, проступавшие на лбу отца или матери, — словом, когда предполагалось, что в гостиной обсуждается вещь, которую стоило узнать или подслушать, — принято было не затворять двери наглухо, а оставлять ее немного приотворенной — вот, как сейчас, — что, под прикрытием скрипучих петель (и это, может быть, одна из многих причин, почему они и до сих пор не поправлены), устраивать было нетрудно; при помощи, описанной уловки во всех таких случаях оставлялся обыкновенно проход, не столь, правда, широкий, как Дарданеллы, но все же позволявший заниматься при попутном ветре этой торговлей в достаточных размерах для того, чтобы избавить отца от хлопот по управлению домом. — В настоящее время им пользуется моя мать; а перед ней воспользовался Обадия, после того как положил на стол письмо, извещавшее о смерти моего брата; таким образом, прежде чем отец вполне оправился от изумления и приступил к своей речи, — Трим был уже на ногах, готовый выразить свои чувства по этому предмету. Любознательный наблюдатель природы, принадлежи ему даже все табуны Иова, — хотя, к слову сказать, у наших любознательных наблюдателей часто гроша за душой нет, — отдал бы половину их за то, чтобы послушать капрала Трима и моего отца, двух столь противоположных по природе и воспитанию ораторов, в то время, как они произносили речи над одним и тем же гробом.

Отец — человек глубоко начитанный — с хорошей памятью — знавший Катона, и Сенеку, и Эпиктета как свои пять пальцев.

Капрал — которому нечего было припоминать — начитанный только в ведомости личного состава своего полка — и знавший как свои пять пальцев только имена, которые в ней заключались.

Один переходил от периода к периоду посредством метафор и иносказаний, попутно поражая воображение (как то свойственно людям остроумным и с богатой фантазией) занимательностью и приятностью своих картин и образов.

Другой, без всякого остроумия, без антитез, без игры слов, без замысловатых оборотов, оставляя образы по одну сторону, а картины по другую, шел прямехонько, как вела его природа, к сердцу. О Трим, зачем небо не послало тебе лучшего историка? — Зачем не даровало оно твоему историку лучшей пары штанов? — Ах, критики, критики! ужели ничем вас не разжалобить?

— — — Наш молодой господин умер в Лондоне! — сказал Обадия.

— Зеленый атласный капот моей матери, дважды вычищенный, первым пришел в голову Сузанне при восклицании Обадии. — Локк недаром написал главу о несовершенстве слов.[254] — Значит, — проговорила Сузанна, — всем нам придется надеть траур. — Но обратите внимание еще раз: слово траур, несмотря на то что сама же Сузанна его употребила, — тоже не исполнило своей обязанности: оно не пробудило ни единой мысли, окрашенной в серое или в черное, — все было зеленое. — Зеленый атласный капот по-прежнему висел у нее в голове.

— О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! — вскричала Сузанна. — Весь гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! красное камчатное, — темно-оранжевое, белые и желтые люстрины, — тафтяное коричневое, — кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. — Ни одна тряпка не осталась на месте. — — — Нет, — она больше никогда уже не оправится, — сказала Сузанна.

У нас была толстая придурковатая судомойка — отец, я думаю, держал ее за слабоумие; — всю осень она боролась с водянкой. — Он умер, — сказал Обадия, — он, без сомнения, умер! — А я нет, — сказала придурковатая судомойка.

— У нас печальные вести, Трим! — воскликнула Сузанна, утирая глаза, когда Трим вошел в кухню, — господин Бобби умер и похоронен, — похороны были интерполяцией Сузанны, — всем нам придется надеть траур, — сказала Сузанна.

— Надеюсь, нет, — сказал Трим. — Вы надеетесь, что нет! — с живостью воскликнула Сузанна. — Траур не вертелся в голове у Трима, как это было с Сузанной. — Надеюсь, — сказал Трим, поясняя свою мысль, — надеюсь, бог даст, вести окажутся неверными. — Я собственными ушами слышал, как читали письмо, — возразил Обадия, — ох, и потрудимся мы, корчуя Воловью пустошь! — Ах, он умер! — проговорила Сузанна. — — — Так же верно, — сказала судомойка, — как то, что я жива.

— Скорблю о нем от всего сердца и от всей души, — сказал Трим, испуская вздох. — Бедное создание! — бедный мальчик! — бедный джентльмен!

— А еще на Троицу он был жив, — сказал кучер. — На Троицу! увы! — воскликнул Трим, протянув правую руку и мгновенно приняв ту же позу, в какой он читал проповедь. — — — Что такое Троица, Джонатан (это было имя кучера), или Масленица, или другие прошедшие времена и праздники по сравнению с этим! Сейчас мы здесь, — продолжал капрал (стукнув об пол концом своей перпендикулярно поставленной палки, чтобы создать таким образом представление о здоровье и устойчивости) — и вот нас — (он выронил из рук шляпу) не стало! в один миг! — Это вышло у него чрезвычайно трогательно! Сузанна разлилась в три ручья. — Мы не пни и не камни: Джонатан, Обадия, кухарка, все расчувствовались. — Даже придурковатая толстая судомойка, чистившая на коленях рыбный судок, и та оживилась. — Вся кухня столпилась вокруг капрала.

А теперь, так как для меня совершенно ясно, что сохранение нашего государственного и церковного строя — а может быть, и сохранение всего мира — или, что то же, распределение в нем и равновесие собственности и власти — могут в будущем очень много зависеть от правильного понимания этой черты капралова красноречия, — я требую от вас внимания, — ваши милости и ваши преподобия могут потом вознаградить себя за это, проспав на здоровье десять страниц сряду, взятых в любой другой части моего произведения.