– А что, бабушка, вы небось из города? – спросил Антон у старушки, сгорбленной и едва передвигавшей от стужи ноги.
– Из города, касатик.
– Что, много небось на ярманке нашего брата с лошадьми?…
– А не знаю, кормилец, – отвечала она, кланяясь, – кто их знает: мы не здешние…
– Да вы отколе?
– Сдалече, родимый: мы каширские… идем в Воронеж на богомолье…
– По своей охоте… идете? – спросил рассеянно мужик.
– По своей.
Антон вздохнул и почесал затылок.
– Э! – произнес он, махнув рукою.
– О чем спрашиваешь, касатик? – сказала другая богомолка, помоложе первой.
– Далече ли до города? – вымолвил он отрывисто.
– А сколько? – продолжала она, обращаясь к третьей. – Тетка Арина, сколько до города? верст десяток станет?…
– Что ты, – отвечала нерешительно Арина, – много, много, коли пяток…
Не дожидаясь спора, который, без сомнения, должен был возникнуть вследствие этого недоразумения между бабами, Антон поехал далее; отъехав версты две, он услышал песню и немного погодя различил двух человек, которые шли по закраине дороги и, как казалось, направлялись к стороне города. Вскоре он нагнал их. Это были два молодые парня веселой и беспечной наружности. Один из них, тот, который казался постарее, был с черною как смоль бородою, такими же глазами и волосами; белокурая бородка другого только что начинала пробиваться.
Мещанский картуз с козырьком, обвитый внизу у залома лентой, из-под которой торчали корешки павлиньих перьев, украшал голову каждого из них, спустившись с макушки набекрень; белые как мел полушубки с иголочки составляли их одежду, отличавшуюся вообще каким-то особенным щегольством. Смазные сапоги с алою сафьянного оторочкою болтались у них за плечами; коротенькая трубочка, оправленная медью, дымилась в губах того и другого. Не успел поравняться с ними Антон, как уже оба они остановились, и черный крикнул ему, оскалив свои белые как кипень зубы:
– Здорово, брат крестьянин! эй! не берешь ли попутчиков? Посади нас на лошадь, мы бы с тебя дешево взяли…
– Нет, братцы, спасибо… и одного-то насилу везет… – нехотя отшутился Антон.
– А мы, ей-богу, дешево бы с тебя взяли. Севка! сколько даешь?
Севка вынул изо рта чубучок, отплюнул сажени на три и залился звонким хохотом.
– А что, братцы, много ли еще осталось до города?
– Да вот как, – отвечал без запинки черный, – пойдешь – близко, думаешь, а придешь – скажешь, дорога дальняя!…
– Полно вам чудить, ребята, – произнес мужик, – э! – он махнул рукой, – ишь лошадь совсем умаялась…
– Что с тобой станешь делать… изволь, скажу… мотри только… чур, не обгоняй, спроси у Севки, он те скажет…
– Как раз пять верст, – сказал Севка.
– Что ты! эк махнул! – вскричал черный, – пять!… и в десять не вопрешь! что больно близко?…
– Ан пять!
– Ан десять!
– Ан пять!
– Ан десять!
– Врешь! эк ты, Матюшка, спорить горазд; сейчас за горою будет село Бубрино, а от него всего четыре версты до заставы…
– Эка шалава, пра, шалава, – отвечал ему на это Матюшка потихоньку, – нешто не видишь, я хотел было мужика повертеть… пра, шалава…
Севка снова залился смехом.
– Отколе тебя бог несет, Христов человек? – начал Матюшка.
– Мы из троскинских… знаете село Троскино?… – отвечал со вздохом Антон.
– Ну, вестимо, как не знать.
– А вы, братцы, отколе?
– Отколе? а из сельца Дубиновки, слободы Хво-ростиновки, вотчины Колотиловки, – отвечал серьезно черный.
– Ишь черти, балясники! – вымолвил Антон.
– Аль не веришь! – продолжал Матюшка, ей-богу, правда; а коли знать хочешь, так по деревням шлялись, зипуны да понявы шили… Эй, земляк, нет ли табачку: смерть нюхать хоцца.
– Нет, нету… ну, а, примерно, какая ваша служба?
– А вот какая: пришел в деревню, брякнул дубиной в окно: «Эй вы, тетки, бабы, девки да хозяева с чече-ревятами, нет ли шитва?», а нет шитва, так бражки подавай удалому Кондрашке!…
– Стало, вы портные?
– Портные, ребята удалые!… Эй, Севка, что ж ты прикорнул, собачья голова, аль сноху нажил? ну, запевай: «Эй, вдоль по улице, да мимо кузницы»… ну!.,
И оба затянули лихую, забубённую песню. Антон слушал, слушал и не мог надивиться удали молодцов.
– Что, много оброку платите? – спросил он задумчиво, когда песня была окончена и парни закурили свои трубки.
– Ровно ничего, – отвечали они в один голос.
– Как так?…
– Да так же: мы, брат, вольные, живем не тужим, никому не служим.
Тут Матюшка приложил коренастую ладонь к правой щеке своей и запел тоненьким, пронзительным дискантом:
Ты зачем, зачем, мальчишка,
С своей родины бежал?
Никого ты не послушал,
Кроме сердца своего…
Вскоре все три путника достигли высокой избы, осененной елкой и скворешницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на проселок, и остановились.
– Вот мы шутя, а алтын на сороковину отмахнули, – сказал Матюшка Антону. – Ну что ж, слезай, пора духу перехватить; вот, гляди, и казенная аптека перед нами…
– Нет, спасибо, братцы, – отвечал тот, – пра, спасибо, – прибавил он, озираясь на стороны и почесывая затылок.
– Э, полно миряком-то прикидываться, пойдем со рвем косуху при спопутности…
– Неколи… вам дело досужное, а мне в город пора… Антон вздохнул.
– Ну вот еще, поспеешь.
– Денег нету.
– Эка беда, ступай оставь что-нибудь в закладе, как назад поедешь, отдашь…
Видно было, что наш мужик сильно колебался; наконец он собрался с духом и сказал решительно:
– Ей-богу, не пойду!
– Что ж ты, глотку опозорить боишься, что ли? не пьешь?…
– Пить-то пью… эх, нет, не пойду!…
Антон повернул лошадь к городу.
– Ну, да черт те дери… эй, земляк, выпей хошь для миру… хошь для миру-то выпей…
– Господь с вами, – сказал Антон, пуская рысью пегашку.
– Экой черт! – кричали ему вслед молодцы, – прямая шалава!… погоди, обронил хвост у лошади… эй!., цапля!…
Но Антон ничего не слышал; он давно уже был за горою. Погода между тем как будто собиралась разгуляться; свинцовое небо прояснилось; это делалось особенно заметным вправо от дороги к селу Бабурину. Белый господский дом и церковь, расположенные на горе, вдруг ярко засияли посреди темных, покрытых еще густою тенью дерев и избушек; в свою очередь, сверкнуло за ними дальнее озеро; с каждою минутой выскакивали из мрака новые предметы: то ветряная мельница с быстро вращающимися крыльями, то клочок озими, который как бы мгновенно загорался; правда, слева все еще клубились сизые хребты туч, и местами косая полоса ливня сливала сумрачное небо с отдаленным горизонтом; но вот и там мало-помалу начало светлеть… Сквозь туманную мглу просияла пестрая радуга, ярче – и вот она обогнула собою половину неба; луч солнца, неожиданно пробившись сквозь облако, заиграл в бороздах, налитых водою, и вскоре вся окрестность осветилась белым светом осеннего солнышка. В то же время и самая дорога как бы немножко повеселела. Чем ближе придвигалась она к городу, тем более было заметно на ней оживления. Нередко начинали уже попадаться тучные, укутанные веретьями возы с мукою, рожью, огурцами, горшками и разными другими хозяйственными принадлежностями. Кое-где встречались бабы, тащившие за веревку хилую, костлявую коровенку с высохшим выменем, которую, вероятно в награду за ревностную службу многих лет, влачили продавать кошатникам на шкуру. Из проселков то и дело сворачивали телеги, наполненные мужиками и бабами, горланившими песни. Нарядные поярковые шляпы, кафтаны и сапоги у мужчин, алые повойники и коты пестрые у женщин давали знать о происходившей в городе ярмарке. Проехав еще версты две, Антон увидел длинную, бесконечную фуру с высоким верхом, покрытым войлоком; на передке сидел нахохлившись седой сутуловатый старик и правил изнуренною, едва переводившею дух тройкою; подле него на палке, воткнутой в облучок, развевался по воздуху пышный пучок ковыля. Из кузова, завешенного кое-как рогожею, высовывалось несколько ног, смуглых, черных, а между ними виднелась кудлатая, взъерошенная голова, державшая во рту трубку с медною оковкою. Из фуры слышался живой разговор на каком-то странном, диком языке. К задней части экипажа, переплетенной веревками, была привязана целая дюжина разношерстных лошадей, тавренных по бедрам. Словом, по всему узнать можно было цыган-барышников. Далее попался слепой нищий, упиравшийся одной рукой на сучковатую палку, другою на плечо худощавого оборванного мальчика, с трудом вытаскивавшего изнуренные, больные ноги из грязи. Оба они, как видно, также поспешали на ярмарку в надежде выгодной добычи. Наконец-то заблистали вдалеке маковки церквей, глянули кровли, здания, а там выставилась из-за горизонта и вся гора, по скату которой расползался город. На песчаных отмелях широкой реки, огибавшей гору, белелся монастырь; паром, нагруженный подводами, медленно спускался по течению реки; на берегу чернелось множество народу, возов, лошадей. Шум слышался еще издали.
