Любит!.. Лицо г-жи де Пьен просияло. В тот же миг щеки ее вспыхнули ярким румянцем, и голос замер; но вскоре она обрела свою обычную ясность духа.
— Вы ошибаетесь, мое бедное дитя, — ответила она серьезно. — Господин де Салиньи понял, что был неправ, напомнив вам о прошлом, которое, к счастью, изгладилось из вашей памяти. Вы забыли…
— Забыла? Я? — воскликнула Арсена с мученической улыбкой, на которую больно было смотреть.
— Да, Арсена, вы отказались от безрассудных мечтаний прошлого, которое никогда больше не вернется. Подумайте, бедное дитя, что эта преступная связь — причина всех ваших несчастий. Подумайте…
— Он вас не любит? — не слушая, перебила ее Арсена. — Не любит, а понимает с одного взгляда! Я видела ваши и его глаза. Я не ошибаюсь… Что ж… иначе и быть не может! Вы красивая, молодая, очаровательная… а я изуродованная… искалеченная… умирающая…
Она не договорила; голос ее заглушили рыдания, такие громкие, такие мучительные, что сиделка собралась было бежать за врачом, ибо, по ее словам, г-н доктор больше всего опасается таких припадков: если бедняжка не успокоится, она может тут же кончиться.
Мало-помалу прилив сил, найденных Арсеной в самой остроте своей душевной боли, уступил место тупой подавленности, которую г-жа де Пьен приняла за спокойствие. Она возобновила свои увещевания, но Арсена лежала без движения и не слушала приводимых ею неотразимых доводов о преимуществе любви небесной перед любовью земной. Глаза ее были сухи, зубы судорожно сжаты. В то время как ее покровительница говорила о небе и о будущей жизни, она думала о настоящем. Неожиданный приезд Макса на миг пробудил ее несбыточные надежды, но взгляд г-жи де Пьен развеял их еще быстрее. После краткой грезы о счастье Арсена снова увидела перед собой печальную действительность, ставшую во сто крат ужаснее после минутного забвения.
Ваш домашний врач скажет вам, сударыня, что жертвы кораблекрушения, заснувшие среди мучений голода, видят себя за столом, уставленным яствами. Они просыпаются еще более голодные и жалеют о том, что уснули. Арсена терпела муку, подобную муке этих людей. Некогда она любила Макса так, как только умела любить. С ним ей хотелось ходить в театр, с ним ей было весело на загородных прогулках, о нем она то и дело рассказывала своим приятельницам. Когда Макс уехал, она много плакала и все же приняла ухаживания некоего русского; узнав об этом, Макс порадовался, ибо почитал его за человека порядочного, иначе говоря, щедрого. Пока она могла вести разгульную жизнь таких женщин, как она сама, ее любовь к Максу была лишь приятным воспоминанием, заставлявшим ее иногда вздыхать. Она думала о ней, как люди думают о своих детских забавах, к которым никто, однако, не захотел бы вернуться; но когда Арсена осталась без любовников, почувствовала себя всеми покинутой и испытала весь гнет нищеты и позора, ее любовь к Максу как бы очистилась, ибо это было единственное воспоминание, не вызывавшее у нее ни сожалений, ни угрызений совести. Оно даже возвышало ее в собственных глазах, и чем больше она опускалась, тем выше ставила Макса в своем воображении. "Я была его милой, он любил меня", — повторяла она не без гордости, когда ее охватывало отвращение при мысли, что она продажная женщина. В Минтурнских болотах Марий укреплял свое мужество, говоря себе: "Я победил кимвров!" [22] Именно воспоминание о Максе помогало этой содержанке — увы, больше никто ее не содержал — преодолевать стыд и отчаяние. "Он меня любил… он все еще любит меня!" — думала она. На миг она чуть было не поверила этому, но теперь у нее отняли даже воспоминания, единственное благо, которое у нее оставалось в мире.
В то время как Арсена предавалась этим печальным размышлениям, г-жа де Пьен горячо доказывала ей необходимость навеки отказаться от того, что она именовала ее "преступными заблуждениями". Твердая уверенность в своей правоте делает человека бесчувственным, и, подобно хирургу, который выжигает язву каленым железом, не слушая криков больного, г-жа де Пьен продолжала свое дело с поистине безжалостной твердостью. Она говорила, что дни счастья, в которых бедная Арсена ищет прибежища, пытаясь уйти от себя, были преступной и постыдной порой и что теперь она по справедливости искупает свое прошлое. Надо проклясть, надо изгнать из сердца былые иллюзии: тот, кого она считала своим покровителем, чуть ли не своим добрым гением, должен стать в ее глазах лишь опасным сообщником, соблазнителем, которого следует всячески избегать.
При слове "соблазнитель", нелепости которого г-жа де Пьен даже не почувствовала, Арсена улыбнулась сквозь слезы, но ее достойная покровительница не заметила этого. Она невозмутимо продолжала свою проповедь и в конце ее заставила еще сильнее разрыдаться несчастную девушку, заявив: "Вы больше его не увидите".
Приход врача и полный упадок сил больной напомнили г-же де Пьен, что она сделала все, что могла. Она пожала руку Арсене и на прощание сказала ей:
— Мужайтесь, милая, господь не оставит вас.
Она выполнила свой долг перед больной, оставалось выполнить его перед другим виновным, что было еще труднее. Ее ждал тот, чью душу она должна была склонить к раскаянию. И, несмотря на уверенность, которую она черпала в своем благочестивом рвении, несмотря на свою власть над Максом — в ней она уже успела убедиться, — несмотря, наконец, на доброе мнение об этом вертопрахе, таившееся в глубине ее души, она ощущала странную тревогу при мысли о предстоящей борьбе. Ей захотелось собраться с силами перед этим опасным поединком, и, войдя в церковь, она попросила у бога новых озарений для защиты своего правого дела.
Вернувшись домой, она узнала, что г-н де Салиньи уже давно ждет ее в гостиной. Она нашла его бледным, встревоженным, возбужденным. Они сели. Макс не смел рта открыть; г-жа де Пьен тоже была взволнована, сама хорошенько не зная почему; сперва она молчала и лишь украдкой поглядывала на него.
— Макс, — проговорила она наконец, — я ни в чем не стану упрекать вас…
Он не без надменности поднял голову. Их взгляды встретились, и он сразу потупился.
— Ваше доброе сердце, — продолжала она, — сильнее укоряет вас, чем это могла бы сделать я сама. Провидение восхотело преподать вам этот урок, и я надеюсь, я убеждена… он не пропадет втуне.
— Сударыня, — перебил ее Макс, — я, собственно, не знаю, что произошло. Эта несчастная девушка выбросилась из окна, по крайней мере так мне сказали, но я не настолько самонадеян… я хочу сказать… мне было бы слишком больно приписать этот безумный поступок нашим прежним с ней отношениям.
— Скажите лучше, Макс, что, совершая зло, вы не предвидели его последствий. Бросив эту девушку в омут разврата, вы не подумали, что когда-нибудь она сможет покуситься на свою жизнь.
— Сударыня! — горячо воскликнул Макс. — Разрешите сказать вам, что я не совращал Арсену Гийо. Когда мы с ней познакомились, она уже давно была совращена. Она была моей любовницей, не отрицаю. Признаюсь даже, что я любил ее… как можно любить женщину такого сорта… Полагаю, что и ко мне она была немного больше привязана, чем к другим… Но мы уже давно разошлись, и она, видимо, не слишком сожалела об этом. Когда она написала мне в последний раз, я послал ей денег; но она не бережлива… Обратиться ко мне еще раз ей было стыдно, так как она по-своему горда… Нищета толкнула ее на этот ужасный шаг… Я в отчаянии… Но, повторяю, сударыня, мне не в чем упрекнуть себя.
Госпожа де Пьен смяла лежащее на столе вышивание.
— Конечно, по понятиям света, — проговорила она, — вы не виновны, вы не несете никакой ответственности, но помимо светской морали, Макс, существует мораль иная, и мне хотелось бы, чтобы вы руководствовались ее правилами… В настоящее время вы, вероятно, не в состоянии меня понять. Оставим это. Я хочу попросить вас лишь об одном и уверена, что вы не откажете мне. Эта бедная девушка охвачена раскаянием. Она с уважением выслушала советы некоего почтенного священнослужителя, который согласился ее навещать. Мы имеем все основания многого ожидать от нее. Но вы не должны больше видеться с ней, ибо сердце ее все еще колеблется между добром и злом, и, к сожалению, вы не захотите да и, вероятно, не сумеете ей помочь. А вот, посещая ее, вы можете причинить ей огромный вред. Поэтому, прошу вас, дайте мне слово больше не бывать у нее.
Макс удивленно взглянул на г-жу де Пьен.
— Вы не откажете мне в этом, Макс. Будь ваша тетушка жива, она обратилась бы к вам с такой же просьбой. Вообразите, что это она говорит с вами.
— Боже милостивый, о чем вы просите меня, сударыня? Какой вред могу я причинить этой несчастной девушке? Напротив, разве долг не повелевает мне… знавшему ее в дни веселья, не покидать ее теперь, когда она больна и больна серьезно, если правда то, что я узнал?
— Да, такова, вероятно, светская мораль, но эта мораль не моя. И чем тяжелее ее болезнь, тем важнее, чтобы вы больше не видели больной.
