Если мне суждено погибнуть, я унесу с собой воспоминание о нашей встрече, как самое дорогое и неповторимое в моей печальной судьбе. Простите, ради бога, если я огорчил Вас. Александр Савицкий».
Впервые читала Ольга такое письмо, впервые она почувствовала, как глубоко тронули ее слова признания и печальное содержание его. Разнообразные чувства смешались в душе.
– О какой социальной несправедливости он говорит? Что это такое? Разве она и ее отец плохо относятся к окружающим людям?
Она ни в чем не могла упрекнуть себя и отца. Разве люди создали бедных и богатых? Сам Бог создал вселенную и устроил жизнь людей. Каждый может добиться трудом и умом себе богатства и счастья. Нет, он не прав!
Вложив письмо в книгу, Ольга направилась к дому. С тех пор много раз украдкой читала она письмо Савицкого, стремясь вникнуть в смысл его содержания. Образ загадочного и необыкновенного юноши преследовал и тревожил ее.
Пришли Коляды и наступил 1906 год. По обычаям старины у нас, в Белоруссии, всех Коляд две недели с 25/ХII по 7/I. В эти дни варится кутья – гречневая каша и ставится на кут. Если каша крутая и горшок полный, то будет год хлебородный, а если кутья неполная, то и год будет неурожайный. Не у всех хозяев крупы хороши, не все хозяйки умеют варить кутью, но еще хуже тем, у кого и крупы-то нет; беднякам остается смотреть на звездное небо и гадать: если много звезд на небе в эти дни, то много будет ягод и грибов на будущее лето, а если веет вьюга, то и этой надежды не остается бедняку. Когда собираются вечерять, хозяин приговаривает:
«Мороз, мороз! Красный нос! Ходи кутью есть, а в летку не приходи – будем пугой хлестать, по гречихе не волочися и ячменя не морозь!»
Однообразна жизнь в деревне зимой. Короткий день занимают мелкие дела и заботы. С утра истопит мать печку, даст поснедать; дочка помогает ей во всем: сходит за водой, замешает корм скоту; хозяин идет с резвинами в пуню за сеном или соломой лошадке и коровенке, затем запрягает конюшка, съездит в лес за дровами, туда-сюда, глядишь – и день кончился! Вечером при лучине собираются девушки на посиделки, прядут на самопрялках и поют песни:
Ах, колядочки,
Приходите к нам.
Нам Филипповка Надокучила,
А мы рады вам!
Ой, нам жамера[19]
Зубы проела!
А в колядочки
Блины-ладочки,
Ай, колядные,
Блины ладные,
А Микольские —
Не таковские.
Ой, люли-люли,
Блины-ладочки!
Гуторят девушки между собой о том, что скоро придет Бахарька, как веселились в это время летось, как то будет в этом году?
– Моя ты таичка, – шепчет черноокая Ганна подружке, – як я зажурилась по Опанасу, скорей бы звернувся с шахт!
– А мой Петрок писав своему батьке, што скоро придет; на шахтах, пишет, забастовки! – таинственно поверяет ей голубоглазая Параска.
– И правда? Коли ей писав? Они ж там вместе, можа вместе и звернутся? – с надеждой спрашивает Ганна.
– Вот истинно кажу! – уверяет Параска.
– Только бы дождаться коляд, а там Бахарька придет и свадьбу отгуляем, – мечтают подружки.
Наконец миновала скучная пора Филипповок, пришли дни счастливых встреч, наступило время и Бахарьку справлять.
В деревне Дударевке, в просторной хате вдовы Лявонихи, когда повечерело, собрались парни. Среди них Яким Коченок – знатный скрипач, брат его Пилип – цимбалист, Потап Меньков – дудошник и песенник, Трофим Клюев, или просто Трошка, с бубном. Немного погодя на улице раздались девичьи голоса:
– Ай, колядочки,
Ни старенькие,
Вы на дуб, на дуб:
Ни маленькие,
Нашим девочкам
Ой, только любы.
Вже никто не люб:
Молоденькие!..
Веселая и шумная гурьба девчат наполнила хату. Парни уселись на лавки, девушки толпились у полатей. Смех и веселые шутки раздавались то тут, то там. Тем временем музыканты настраивали свои инструменты. Но вот цимбалист прошелся «крюками» по струнам, скрипка подхватила, бубен зазвенел и оркестр «вдарил» плясовую. Заходило все ходуном: и стол, и слонцы, задребезжали шибки в окнах, – Егор Максимкин с Аленой Ивендиковой пустились в круг. Вот они сходятся, не уступая друг другу; Егор наступает, Алена, круто повернувшись, обходит его слева, но кавалер тут же загораживает ей путь:
– А каб тябе да Пярун да забив,
Як я тябе молодую любив!
– поет юноша, тесня девушку.
– А каб тябе да молонья спалила,
Як я тябе молодого полюбила!
– отвечает ему чернобровая красавица, ловко увертываясь вправо и обходя парня, под веселый смех зрителей. Два каганца тускло освещали хату. Хозяйка сидела на печи вместе с дробными детками и любовалась веселым сборищем. За казацком следовала полька, за нею кадриль, потом лентий. Когда танцы все «перескакались», подошло время и Бахарьку женить. Во дворе пропели певни.
– Выбирать «батьку» и «матку», – подал голос Микола Хоменок.
– Потапа, Потапа в батьки! Он знает песни, – наперебой защебетали девушки.
– Лявониху в матки, – прогудел Якуб Пацун.
– Ладно, ладно! – одобрительно подтвердили остальные парни. – Слазь, Лявоновна, с печки! – торопит Потап.
– А Изохватиху сами выберите, – сказали многие «батьке» и «матке», те пошептались.
– Нехай Гапка Федоркина будет Изохватиха, – объявил Потап. Все одобрили его предложение. Гапка была уже солдаткой, мужа ее угнали в Маньчжурию, поэтому девушкам можно было поверять ей тайну сердца. Каждая девушка прошептала Изохватихе на ушко, какой парень ей люб. Выборные уселись на слонец около печки.
– Ну, теперь, девки, становитеся налево, хлопцы – направо! – командовал Потап.
Лявониха весело запела:
Буду я девчат ловить,
Буду их с хлопцами женить.
Досыть вам по одной ходить,
Надо вас у пары вводить…
Девушки зарделись как маков цвет; смеясь и закрывая лица передниками, они прятались друг за дружку. Парни степенно выжидали. Изохватиха шепнула что-то матке на ухо.
– Ну, вот и ладно, Настуся невеста, а Тимка жених, поведем их, батька, к Бахарьке.
– Ай, я не хочу замуж! – прячется Настуся в дальний угол; но батька с маткой берут ее под руки и поют:
Бахарька, Бахарька,
Через бор дороженька,
Битая, топтаная:
Настуся коханая,
Три года кохалася,
Бахарьку дождалася!
Скрипач и цимбалист тихо вторили им.
Тимка сховався за Илью Кнора – быццам и ему неохота еще жениться.
Настуся, прикрыв лицо руками, с чувством тихо пропела:
Хоть же я повалюся,
За тобой погонюся,
Хоть же я у свет пойду,
Да тебя и там найду.
Не втикай, дедуличка,
Я ж твоя бабуличка!
Тимка, смущенный и радостный, выдвинулся вперед, взял за руки свою суженую. А та, уже открыв лицо, освещенное счастливой улыбкой, громко запела:
– Выскачив заинька з гаю, —
Тимка вторил:
– Я тябе, девчина, знаю,
Своей невестой величаю!
Настуся песней спрашивает:
– Бахарька, чаху-чаху,
Што у тябе в меху-в меху?
– Шпилечки, иголочки,
Золотые перстенечки,
– поет ей в ответ Тимка.
– Дай же мне поглядети,
Перстенечки надети…
– просит Настуся.
– Перстенек я дам надеть,
Пусти меня к себе посидеть,
– ласково усаживает парень девушку рядом с собою.
Выборные «посгоняли» пару за парой; смех и шумное веселье разрастались.
Темпераментная Аленка сховалась от Егора на печку, но ее и там достали, а Егора, пытавшегося выскочить за дверь, пихали со всех сторон на середину хаты. Невеста сама уже стала ловить своего пугливого жениха; она берет его за руку и страстно поет:
– Аж мне головка болить,
Як мне дедульку зловить!
Не втикай, дедя-лебедя,
Пошью табе рубахи по обеди:
Тоненьки-тонюсеньки,
Беленьки-белюсеньки,
С червоным ковнерчиком,
Штоб звали жавнерчиком…
Егор привлек за обе руки Аленушку:
– На небе зорька ясна,
А ты, девонька, красна.
Я тябе ждав, дождався,
Нехай нам будет счастя…
Музыканты заиграли хороводную:
– Подушечка, подушечка моя пуховая,
Молодушка, молодица, моя молодая!
Счастливые пары, взявшись за руки, пошли в круг. Веселый припев зазвучал в такт оркестру, парни лихо притоптывали, девушки пристукивали каблучками. Круг двигался то в одну сторону, то обратно в мерцающем освещении каганцов.
На улице начиналась метель; ветер завывал под стрехой, наметал сугробы, слепил окна. Стояла темная, морозная ночь, жуткая в своих мутных, таинственных очертаниях.
Давно погасли огни в хатах, только у Лявонихи в ночной мгле мерцал огонек.
Близилась предрассветная пора. Мороз крепчал. Метель утихла, и только седая поземка ползла еще низом, заметая последние признаки дорожного пути.
