— Я не иду в счет, — вздохнул он. — Перед нами Клелия; она властолюбива и больше ничего. Рядом с ней Проперция; она простодушно страстна и не знает стыда. Молодой человек повинуется различным побуждениям: то Проперция играет на его тщеславии и жажде известности, то Клелия на его практическом смысле и его снобизме. Он будет до тех пор метаться между знаменитой женщиной и очаровательной девушкой, пока все трое не станут необыкновенно несчастны. Никто не будет знать — почему, и все вообразят, что это — любовная драма. Но это — только публичная церемония, как распределение орденов или похороны. Драмы, герцогиня, разыгрываются за закрытыми дверями, в груди нелюбимых. Ах! Красться мимо зал, где клокочет кровь, красться, застыв от презрения и с безумной надеждой в сердце, что какая-нибудь сочувствующая рука даст тебе знак, и при этом — с твердым решением сурово отвергнуть эту невозможную руку. Ненавидеть беззаботных счастливцев, въедаться в их, безмятежные души — и знать, что и тебе хотелось бы только быть таким же, как они, и стыдиться своих инстинктов, и гордиться своим стыдом, и быть изнуренным бесплодными желаниями, и измученным завистью, и размягченным высокомерным сожалением к самому себе. Ужасающее дыхание таких драм никогда не обвевало их, этих шумных господ, чувства которых пляшут в бальном зале!
Герцогиню охватило негодование и отвращение. Она спросила свысока:
— Чем я внушила вам мужество для таких интимных признаний?
Он ответил с страдальческим упорством:
— Я должен говорить все это. И мой голос должен быть услышан именно здесь, среди всей этой живописи и танцев, среди этой безмятежно наслаждающейся толпы.
Она молчала, думая:
«Зачем, собственно, я брожу уже полчаса по всему дому с этим калекой?»
Его общество вдруг стало ей невыносимым. Она оглянулась, ища помощи, но в движущейся толпе, которую они раздвигали и которая смыкалась за ними, мелькали только незнакомые лица. Ей казалось, что эта толпа безнадежно заперла ее с ее жутким спутником.
«Никто не прерывает его отвратительных речей, потому что все видят, как я прислушиваюсь к ним. Разве я могу иначе? Он насилует мое внимание, этот изгнанник третьего зала. Когда он ковыляет подле меня, я точно слышу все наводящие страх голоса оттуда, безумные слова, лепет и дикий смех. Они доносятся ко мне через рупор его изможденной груди, искаженные, омраченные и гнетущие, как воздух в комнате больного. Слабое биение сердца этого жалкого человека для моего слуха проводник клокочущего пульса всей той разнузданной крови».
— Кто вы? — опять спросила она, почти против воли.
— Ваша светлость изволили забыть? Готфрид фон Зибелинд, бывший гусар. К сожалению, только бывший. Несчастный случай с лошадьми, прерванная преждевременно карьера…
Перед ней был один из членов ее разнокалиберного общества, беседовавший с ней о пустяках.
— Я знаю, — со смехом сказала она. — Вы оказали мне при устройстве этого дома услуги, за которые я вам очень благодарна. Вы любите в разговоре внушать вашему партнеру очень невыгодное мнение о вашей особе. Вы хотите во что бы то ни стало быть иным, чем другие. Поэтому у меня есть основание спрашивать, кто вы. Итак, со времени несчастного случая с лошадьми…
— С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
— Где же оно находится?
— В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе представить, каково у меня бывает на душе?
— Фамилия фон Зибелинд… Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.
— Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это — только facon de parler. Существую только я.
— Все остальные умерли?
— В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец — я открываю вашей светлости частицу немецкой истории — был своего рода Август Сильный, владетельный князь одного из крохотных немецких государств. При помощи дочери придворного аптекаря он произвел меня на свет. Я, так сказать, дитя любви, следовательно — прекрасен и рожден для счастия, хотя теперь этого и не видно.
Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая на нее. Она сказала, отвернувшись:
— Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне становится стыдно и тяжело.
— Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим… Но, конечно, не герцогине Асси…
Они, находились наверху, на хорах, окружавших галерею. Они стояли, прислонившись к перилам; вдруг она заметила на его фраке что-то блестящее.
— У вас орден? Белый крест на синем поле?
— Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для борьбы с безнравственностью.
— То есть с любовью?
Он глупо сознался:
— Да.
— Но раз вы принадлежите к… нелюбимым…
— Я принимаю свою участь. Я искренен.
— Это надо ценить высоко, в особенности потому, что это вам трудно дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше, Клелия или Проперция? Я готова думать, что вы любите обеих.
— Всех трех, — объявил он.
Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к ней губами. Они были неприятно горячи.
И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу, в галерее. Он, пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к группе дам. Перед самой целью он свернул, равнодушно глядя в сторону, под насмешливо направленными на него лорнетами.
— Почему он убежал? — спросила себя герцогиня. Но сейчас же поняла причину: к ней подходил Сан-Бакко. Он шел, окруженный роем молодых девушек, которые цеплялись за него, окутывали его легким облаком своих кружев, цветов и волос и доверчиво смеялись ему в лицо, обдавая его своим свежим дыханием. Они любили его, так как чувствовали, что взгляд восхищения, которым он окидывал их, был лишен сомнений, и что старый рыцарь питал недоступное никакому разочарованию обожание к каждому существу с звонким голоском, в уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз и в прелести узких плеч. Они заставляли его рассказывать о походах и вознаграждали его своим нежным щебетаньем, протянутой ему белой перчаткой, на внутренней стороне которой он должен был нацарапать свое имя, и котильонными орденами.
Он принялся горячо уверять герцогиню, что ее празднество чудесно удалось.
— В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо, и они делают ваши залы более прекрасными. Здесь все — великолепие, благородство и радость от того, что другие могут созерцать прекрасное зрелище. А я сейчас из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я не вернусь туда! У вас дышишь полной грудью! От канала до лагуны по вашему дому носится весенний ветерок и уносит прочь всякое испорченное дыхание.
Подошел взволнованный Якобус и сказал:
— Они опять здесь. Можете вы это себе представить?
— Кто?
— Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в лодке, кажется, обильную наслаждениями, теперь они хотят танцевать. Проперции разрешается смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они заходят немного далеко.
— Проперция тоже будет танцевать, я приглашу ее! — воскликнул Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.
— Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!
— Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде не видно. Так вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили. Я ищу достойного ее, Мортейль тоже.
— Негодяй! — проворчал Сан-Бакко. — Герцогиня, вы должны были бы приказать своему гондольеру отвезти его в отель!
— А леди Олимпию?
— Она дама.
— Идемте, Якобус, — сказала герцогиня. — Будем танцевать визави с ними.
Она весело засмеялась, и ее смех, казалось, прогнал все, что еще оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.
Они пошли. Герцогиня спросила:
— Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?
— Что тут сознаваться? — объявил Якобус. — Ведь в нас живет зверь, идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает это! Какое бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам с такими чистыми ощущениями, я наслаждался своим собственным цветом, распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету в честь вас, герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне, что обладает властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого, но у меня такое чувство, как будто со мной невежливо обошлись.
— Значит, из тщеславия… Но вы только затягиваете дело. Ведь вы не думаете серьезно противостоять ей, не правда ли? Так почему же вам не покончить с этим сразу? Теперь это было бы уже позади, и вы совершенно успокоились бы — как теперь вместо вас Мортейль.
— Я не мог. Вы, герцогиня, стояли между нами и отравляли мне удовольствие.
— Мне очень жаль… Уж не любите ли вы меня?
Он испугался и покраснел так сильно, что темное золото его длинной, раздвоенной бородки стало совсем бледным.
— Нет, нет! Что за вопрос! Чем я…
