— Какое великолепное небо! — воскликнула я. — Как хороши белые облака на лазурном небосводе!
— Ах, Лаура, — отвечала София, поспешно опуская глаза, воздетые было к небу. — Не расстраивай меня. Не привлекай мое внимание к тому, что столь неумолимо напоминает мне атласный жилет моего Огастеса, синий в белую полоску. Пожалей же свою несчастную подругу и не заговаривай на темы бесконечно безотрадные.
Что мне было делать? София была столь ранима, нежные чувства, которые она испытывала к Огастесу, столь обострены, что у меня не было сил заводить разговор на любую другую тему, ибо я очень боялась, что тема эта может каким-то непредсказуемым образом вновь задеть ее чувства, вызвать в памяти печальный образ ее супруга. Вместе с тем продолжать хранить молчание было бы жестоко — она ведь умоляла меня не молчать.
Но тут случилось нечто такое, что отвлекло меня от этой печальной дилеммы, а именно: фаэтон, проезжавший мимо по вившейся невдалеке от нас живописной дороге, на мое счастье, внезапно перевернулся. Произошел этот случай и в самом деле как нельзя более кстати, ибо он отвлек Софию от грустных мыслей, неотступно ее преследовавших. Немедля покинув наше укрытие, мы бросились на помощь тем, кто еще несколько мгновений назад восседал в модном фаэтоне и обозревал окрестности, — теперь же, низко пав, лежал распростертый в пыли.
— Вот прекрасный повод задуматься о скоротечных радостях этого мира! — успела проговорить я, покуда мы с Софией со всех ног бежали к месту происшествия. — Согласись, фаэтон этот ничуть не меньше, чем «Жизнь кардинала Вулзи», способен увлечь пытливый ум!
София не успела ответить мне, ибо все наши мысли заняты были открывшимся нам ужасным зрелищем… Первое, что бросилось в глаза, были два джентльмена, изысканно одетые и при этом обливающиеся кровью… Мы приблизились… То были Эдвард и Огастес… Да, дражайшая Марианна, это были наши мужья. София издала пронзительный крик и рухнула наземь как подкошенная. Я истошно закричала и впала в безумие. Некоторое время мы обе были без чувств, когда же наконец пришли в себя, спустя несколько мгновений лишились сознания вновь. Час с четвертью мы не могли выйти из этого прискорбного состояния: София всякую минуту падала в обморок, а я столь же часто впадала в безумие. Наконец, жалобный стон незадачливого Эдварда (только в нем еще теплилась жизнь) окончательно привел нас в чувство. Пойми мы сразу, что хотя бы один из них жив, мы бы, вероятно, так не отчаивались и что-то предприняли; но коль скоро мы сочли, когда их увидели, что их уже нет в живых, то решили, что помочь им уже невозможно, и полностью предались горю. Вот почему стоило только нам услышать стенания моего Эдварда, как мы тут же перестали сокрушаться, со всех ног бросились к бедному юноше и, упав перед ним на колени, взмолились, чтобы он не умирал.
— Лаура, — прошептал он, вперив в меня мутный взор, — боюсь, я перевернулся…
Я была вне себя от радости, ведь он еще был в сознании.
— Ах, скажи мне, Эдвард! — вскричала я. — Умоляю, скажи, пока ты еще жив, что произошло с тобой с того ужасного дня, когда Огастеса арестовали и судьба нас разлучила.
— Да… — ответил он и, издав глубокий вздох, скончался.
София тут же вновь упала в обморок. Мое горе выразилось иначе. Я потеряла дар речи, глаза мои закатились, лицо стало бледным, как у покойника, и я почувствовала, что разум меня покидает…
— Только не говорите со мной о фаэтонах! — закричала я не своим голосом. — Дайте мне скрипку… Я сыграю ему, я утешу его в этот горький час… Эй вы, нежные нимфы, берегитесь громовых раскатов Купидона, бегите разящих стрел Юпитера… Взгляните на эту еловую рощу… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что мой Эдвард не умер, но меня обманули… они приняли его за огурец…
Еще долго продолжала я издавать сии истошные и бессвязные крики над телом моего Эдварда…
Прошло уже два часа, как я оплакивала Эдварда и наверняка бы на этом не остановилась, ибо ничуть не устала, если бы София, которая только что в очередной раз пришла в сознание, не призвала меня задуматься о том, что приближается ночь и с каждой минутой становится все более сыро и промозгло.
— И куда же мы пойдем, — спросила я, — чтобы скрыться от мрака и сырости?
— В этот белый коттедж, — ответила София, указывая на небольшой уютный дом, что скрывался за вязами и только сейчас открылся моему взору.
Я согласилась, и мы тотчас же направились туда. Мы постучали, дверь нам открыла старая женщина; на нашу просьбу пустить нас переночевать, она сообщила, что дом ее очень невелик, что в нем всего-то две комнаты, однако одну из них она готова нам предоставить. Мы очень обрадовались и последовали за доброй женщиной в дом, где, к вящему нашему удовольствию, увидели ярко пылающий в камине огонь. У хозяйки дома, вдовы, была дочь семнадцати лет. Всего семнадцати! Прекрасный возраст! Но увы! Девушка оказалась очень нехороша собой. Звали ее Бриджет… Ждать от нее было нечего. Трудно было предположить, что ее отличают возвышенные чувства, благородные помыслы. Это была всего-навсего добропорядочная, скромная, услужливая молодая женщина. Испытывать неприязнь к такой, как она, было не за что; она вызывала скорее презрение, чем отвращение.
Прощайте.
Лаура
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
Лаура — Марианне (продолжение)
Вооружитесь же, мой благородный юный друг, всей философией, какой только владеете; соберите все мужество, какое имеется у Вас в наличии, ибо на этих страницах Ваши чувства подвергнутся самому тяжелому испытанию. Ах! То, что мне пришлось перенести, — ничто в сравнении с тем, о чем я собираюсь Вам поведать. Кончина отца, матушки и мужа, хоть и явилась для меня тяжким ударом, была сущим пустяком в сравнении с тем несчастьем, которому предстояло выпасть на мою долю. На следующее утро София пожаловалась на сильнейшую боль в нежных ее членах, которая сопровождалась мучительной головной болью. Свое состояние она объяснила простудой, которую подхватила из-за того, что накануне вечером то и дело падала в обморок на влажную от росы траву. По всей вероятности, именно так дело и обстояло; что же до меня, то ее участи мне удалось избежать лишь потому, что, впав в безумие, я так громко рыдала и кричала, оплакивая своего покойного мужа, что тем самым разогнала кровь в жилах и спаслась от промозглой ночной сырости; тогда как Софии, которая подолгу и без движения лежала на холодной земле, уберечься не удалось. Ее недомогание чрезвычайно меня взволновало, ибо, каким бы пустяшным оно ни казалось, внутреннее чувство подсказывало мне: в конечном счете болезнь эта станет для нее роковой.
Увы! Опасения мои полностью подтвердились: с каждым днем Софии становилось все хуже, пока, наконец, она была уже не в силах подняться с постели, гостеприимно предоставленной нам доброй нашей хозяйкой. Вскоре недомогание ее обернулось скоротечной чахоткой, и через несколько дней Софии не стало. Горько оплакивая свою подругу (можете мне поверить, горе мое было неизбывно), я утешала себя лишь тем, что не бросила ее на произвол судьбы. Я рыдала над ней каждый день — омыла ее нежный лик слезами, сжимала своими руками нежные ее руки…
— Моя любимая Лаура, — сказала она мне за несколько часов до смерти, — пусть мой несчастный конец научит тебя быть благоразумной и избегать обмороков… Хотя в определенные моменты они приятны и действуют успокаивающе, поверь мне: в конце концов, если обмороки эти будут повторяться слишком часто и в холодное время года, они могут подорвать твое здоровье… Моя судьба послужит тебе примером… Я пала жертвой того горя, какое испытала, потеряв Огастеса… Один роковой обморок стоил мне жизни… Берегись обмороков, дорогая Лаура… Безумие гораздо менее опасно. Впав в безумие, человек размахивает руками, и, если приступ, его охвативший, не слишком силен, он даже может пойти на пользу… Впадай в безумие как можно чаще… Главное, не лишайся чувств…
Это были ее последние слова, обращенные ко мне… Совет бедной Лауре, которая всегда ему неукоснительно следовала.
Похоронив свою подругу, безвременно ушедшую из жизни, я немедля (хоть и была глубокая ночь) покинула ненавистную мне деревню, в которой она умерла и неподалеку от которой расстались с жизнью мой муж и Огастес. Я успела отойти от деревни всего на несколько ярдов, когда меня нагнала почтовая карета, куда я тут же и села, вознамерившись ехать в Эдинбург, где надеялась найти какого-нибудь сердобольного друга, который пожалеет меня и утешит.
Когда я садилась в карету, было так темно, что я не сумела разобрать, сколько человек со мной едет; понятно было лишь, что пассажиров много. Впрочем, о том, кто именно меня сопровождает, я тогда не думала, ибо целиком отдалась своим грустным мыслям. Карета погрузилась в тишину, прерываемую лишь громким храпом одного из пассажиров.
