— Гулял...
Иной раз помогает алкоголь... Я хожу по комнате взад-вперед, держа стакан в правой руке, и, пользуясь возможностью, которую предоставляет только алкоголь, произношу свое последнее слово, на этот раз, совсем другое.
— Я не считаю себя невиновным...
— Правду, и ничего кроме вашей правды...
— Чем короче, тем лучше! — говорит мой защитник...
— Я прошу показать снимок обнаженного трупа...
— Хочу поблагодарить прежде всего служителя...
— Кто-нибудь из вас знал эту женщину?
— Я не знал ее...
— Не завидую присяжным: откровенно говоря, я разделяю вашу строгую безучастность при виде этого снимка...
— Чем короче, тем лучше!
— Начиная с четырнадцатилетнего возраста я испытываю чувство вины, это верно, хотя, с другой стороны, я не могу точно сказать, где я находился в ту субботу после обеда...
— Из этого снимка вовсе не следует...
— Я могу говорить, сколько мне угодно...
— Снимок нам больше не нужен...
— Перехожу к делу...
— Чего вы только не раскопали в моей биографии, господин прокурор, да, ничего не скажешь — поработали на славу...
— Хочу также поблагодарить прессу...
— Относительно мотива...
— Далее я благодарю судебно-медицинскую экспертизу за ту черную материю, которой на вышеупомянутом снимке прикрыт низ живота у трупа, каждый подросток может себе это представить...
— Что такое вина?
— Но я не преступник...
— Или я это уже говорил?
— От улик, собранных прокурором, не отмахнешься, это я признаю, они меня, откровенно говоря, потрясли, и я благодарен своему защитнику за то, что он не дал себя ими потрясти...
— К сожалению, в данный момент я изрядно пьян...
— Свидетели обязаны говорить правду, и ничего кроме правды...
— Прошу еще раз показать снимок...
— Благодарю!
— Снимок мне больше не нужен...
— Мне повезло...
— Да вы меня слушаете?
— Десять лет тюрьмы...
— И ничего кроме правды...
— Далее я благодарю господина председателя за терпение, проявленное им при допросе моих супруг...
Но стоит мне протрезвиться — обычно это бывает не позднее следующего утра, когда я сижу в своем врачебном кабинете, сцепив руки на затылке и положив ноги на письменный стол, — как все возобновляется.
— Вам уже не приходилось строить догадок, вы знали о ее ремесле, как вы сказали, и прекрасно себя чувствовали в ее квартире, вы были друзьями...
— Да.
— И о чем же вы беседовали?
— О Боге и о мире.
— Говорила ли с вами Розалинда Ц. о своей профессии?
— Никогда.
— Но вы давали ей советы по налоговым вопросам.
— Тут она была совершенно беспомощна. Как и все мои супруги. Это моя вина, я знаю. В семье всеми делами занимался я, по возможности без их участия, а потом, после развода, они оказывались беспомощными.
— Значит, вы знали, каков размер ее доходов?
— В точности не знал, нет, я ей только говорил, сколько она может тратить из своих доходов, а ей, как я знал по опыту совместной жизни, требовались значительные суммы: на туалеты, машину, шофера и так далее, а также, думал я, на театральные билеты, и почему бы, думал я, еще и не на книги, пластинки и так далее — иные клиенты хотят не только выпивки, они желают, чтобы царила атмосфера интеллигентности. Она ведь не была уличной женщиной. По-видимому, к ней заходили и люди, совсем не знавшие о ее ремесле, и, естественно, они ничего не должны были платить, они создавали, так сказать, соответствующую атмосферу, их угощали, как во времена нашего брака.
— Последний вопрос, господин Шаад.
Мы были друзьями.
— Как это у вас получилось, господин доктор? Я хочу сказать: что же в конце концов избавило вас от вашей патологической ревности?
— Видео.
— Не понимаю...
— Вы не знаете, что такое видео?
— Конечно, знаю...
— Я сделал это не тайком, а по ее предложению: я сидел в соседней комнате, даже не курил, и смотрел на экране, как она занимается любовью с другими мужчинами, в тот самый момент, когда я смотрел. Поначалу мне было не по себе, но Розалинда настояла. Чтобы избавить меня от ревности. Это был важный урок для меня. Я тогда наблюдал трех клиентов, каждый раз дело происходило, конечно, несколько иначе, но все же более или менее одинаково.
— Почему это был важный урок?
Хотя экран довольно маленький, все было ясно видно: как правило, половые отношения для нее мало что значили. В лучшем случае, говорила она, это ее забавляет. Даже если мужчине удавалось вызвать у нее экстаз, это никак не было связано с какой-то личной симпатией, не знаю, догадался ли об этом второй клиент. Он не знал, что до него у нее уже кто-то побывал и он унаследовал ее в состоянии определенного возбуждения, которое ему льстило. Но он отнес это на свой счет... Потом мы с ней вместе пошли в Кроненхалле, мы разговаривали о других вещах, и я уже не чувствовал себя обманутым. В сущности, я давно мог это понять. Еще во времена нашего брака. Розалинда не рассматривала постель как что-то слишком интимное.
Я сижу в своем врачебном кабинете, сцепив руки на затылке, уставившись в окно (оно выходит на задний двор с пятью березами и детской площадкой) или в затянутый зеленым ковром пол, а на входной двери по-прежнему висит медная табличка:
Д-Р МЕД. ФЕЛИКС ШААД
терапевт
ПРИЕМНЫЕ ЧАСЫ ПО ДОГОВОРЕННОСТИ
Югославка не решается постучать в кабинет, когда не знает, чем ей заниматься. Вероятно, она читает, учит немецкий. Когда руки у меня затекают, я снимаю их с затылка, стригу себе ногти.
— Есть ли еще у кого-нибудь вопросы?
Чего только не выискивает прокуратура.
«Признаюсь, вчера на футболе я думал только о тебе: две команды в качестве постельных партнеров, одиннадцать в белых майках и одиннадцать в красных, да еще лысый арбитр и два его помощника — всего двадцать пять человек. Как ты сама сказала. От этой картины мне уж не избавиться. В конце концов, тебе тридцать один год. Мне не следовало спрашивать, сколько у тебя было мужчин, — ты с такой искренностью мне ответила. Прости меня за этот вопрос! Сидя на футболе, я учел и то, что двоих, по твоим словам, ты бы охотно вычеркнула, и потому я попросту игнорировал обоих помощников арбитра оставшихся с лихвой хватало, ты — и две полные команды, да еще запасные игроки, сидящие на скамье, да еще один, бегающий у края поля, чтобы согреться, — с ума можно сойти, а вечером я вижу, как ты стоишь под душем...»
Три месяца спустя после оправдательного приговора (свою практику я тем временем продал) прокурор все еще допытывается:
— Как бы то ни было, подобные письма, отправленные или неотправленные, свидетельствуют о патологической ревности и мании преследования, никоим образом не исключающих некоторых действий в состоянии аффекта — действий, которые преступник, естественно, сразу же вытесняет из своего сознания воспоминаниями, например, о том, как он кормил чаек или лебедей...
Цюрих — город небольшой, и рано или поздно на улице неизбежно встречаешь кого-нибудь из выступавших на суде как свидетели:
— Я полагаю, господин Штоккер, вы каждый раз договаривались по телефону о времени визита, так что, когда вы нажимали звонок, Розалинда Ц. знала, кто стоит у ее двери.
— Разумеется.
— Бывало ли когда-нибудь, чтобы дверь ее квартиры не была заперта и можно было войти, просто нажав на ручку?
— Нет.
— Такого с вами никогда не бывало...
— Никогда.
— И вы никогда просто не нажимали на ручку, не позвонив в дверь?
— Это не в моем характере.
— Я полагаю, господин Штоккер, иной раз во время своих визитов вы пользовались ванной, и если так, то не видели ли вы там галстука, галстука, принадлежащего другому посетителю?
— Видел, но не в ванной.
— Где же?
— В прихожей.
— Вы помните, какого цвета был галстук?
— Конечно, я знал, что я не единственный посетитель, и мне не было никакого дела до этого галстука. Но заметить я его заметил, должен признаться. Это было в декабре. Я даже, помнится, что-то сказал, какую-то шутку, и в следующий раз галстука на вешалке уже не было.
— Где же он был?
— Этого я не знаю.
— Вы знали, чей это галстук?
— О таких вещах не спрашивают, господин прокурор...
Если встретишь на улице человека, которого прежде видел в зале суда, кто должен первым поздороваться: оправданный или свидетель?
— Когда вы в последний раз были у Розалинды Ц ?
— В январе.
— Согласно записной книжке Розалинды Ц., это было шестого февраля, что сходится также с датой вашего последнего чека, господин Штоккер.
— У меня нет с собой моего календарика.
— Еще один вопрос, господин Штоккер...
— Что касается чека, то, мне кажется, вы неправильно себе представляете, как обстояло дело. Розалинда вовсе не была проституткой, уличной девкой, как вы, по- видимому, считаете, господин прокурор.
