Тут вскочил с места Шнейдер. Вот! Вот на какие деньги сделаны пушки и снаряды, те самые, что несут теперь гибель и опустошение его родине — Восточной Пруссии.
Страсти разгорались все сильнее1 и сторонники нейтралитета никак не могли унять расходившихся противников. Товарищ Станкевич —друг Джимми из табачной лавочки — закричал своим пронзительным фальцетом:
— Зачем же нам ввязываться в европейские драки? Разве мы не знаем, что такое эти банкиры и капиталисты? Какая разница для рабочего, грабят его из Парижа или грабят из Берлина? Поверьте мне, я работал и здесь и там. Я голодал под властью Ротшильда, и я голодал под властью кайзера.-:
— Затем попросил слова товарищ Геррити.
— При любых обстоятельствах,— сказал он,— мы должны бороться за" нейтралитет в этой войне. Целый мир возлагает теперь все свои надежды на социалистическое движение — на то, что оно отстоит дух интернационализма и вернет раздираемое войною человечество на мирный путь. Сейчас в особенности нам нельзя терять голову: нам предстоит сделать важнейший в истории организации шаг — основать еженедельную газету. И долой все, что мешает этому!
Товарищ Сервис заметил, что все это, конечно, верно, но ведь надо решить, какого направления будет придерживаться газета, не так ли? Неужели они собираются протестовать против несправедливости у себя на родине и в то же время игнорировать самый вопиющий из всех известных истории актов международной несправедливости? Неужели рабочая газета не выскажется против порабощения кайзером и его милитаристской шайкой европейских рабочих? В таком случае, извините — он, доктор Сервис, умывает руки, он отказывается от участия в подобной газете.
Члены группы переглянулись в полном смятении. Все отлично знали, что преуспевающий доктор стоял в подписном листе первым: он пожертвовал пятьсот долларов на ожидаемого вскоре младенца — лисвиллскую газету «Уоркер». Даже немцы и те пришли в уныние от перспективы потерять столь щедрый дар!
Только одного члена группы не могла испугать никакая угроза. И вот он поднялся с места — худой, с болезненным, изжелта-зеленым лицом; черные волосы падали ему на глаза; его бил надсадный кашель, часто не давая кончить фразы. Билл Мэррей было его имя, а газеты называли его — «Неистовый Билл». В его красном билете стояли подписи секретарей, наверно, не менее трех десятков местных социалистических организаций, разбросанных по всей стране. В Канзасе он потерял два пальца на ноге, попав под тракторный плуг; в Аллеганах, на жестяном заводе — половину пальцев руки; во время забастовки в Чикаго его до бесчувствия избили дубинками полицейские, а в Сан-Диего вымазали дегтем и вываляли в перьях после митинга в защиту свободы слова.
Поднявшись, он прежде всего сообщил членам лисвиллской группы, каково его мнение о тех салонных революционерах, которые заискивают перед почтенным обществом, идущим на поводу у церкви. Неистовый Билл следил за прениями по поводу «параграфа шестого», включенного в партийный устав,— о запрещении саботажа и других преступных действий. И вот те самые господа, которые с таким энтузиазмом отстаивали этот мещанский трюк, ныне пытаются мобилизовать организацию на защиту британского морского могущества! Да черт подери, неужели рабочим не все равно, получит кайзер железную дорогу на Багдад или не получит? Разумеется, если человек учился в английской школе и женат на англичанке, словом чувствует себя британским джентльменом (можно было заметить, как дрожь пробежала по собранию: все поняли, что речь идет о докторе Сервисе!), то пускай себе едет на первом же пароходе за океан и поступает там добровольцем в армию. Но пусть не пытается превратить американскую социалистическую организацию в призывной пункт, работающий на английских аристократов.
Тут товарищ Норвуд, молодой адвокат, помогавший провести «параграф шестой» на национальном съезде партии, не выдержал и тоже вскочил с места:
— Если некоторые члены настроены против данного параграфа, то почему бы, спрашивается, им не выйти из партии и не создать свою собственную организацию?
— А потому,— отвечал Мэррей,— что мы предпочитаем саботаж забастовке!
— Иначе говоря,— продолжал Норвуд,— вы остаетесь в организации, чтобы зубоскалить, переходить на личности и, таким образом, выживать из партии своих противников!
— К сожалению, сегодня мы впервые за несколько месяцев имеем удовольствие лицезреть товарища Норвуда на нашем собрании,— заметил Неистовый Билл с ядовитым спокойствием.— А то он, конечно, знал бы, что нас нелегко заставить сформировать полк для Китченера!
Тут снова вскочил товарищ Станкевич. На его худом подвижном лице было написано горестное отчаяние.
— Товарищи, так нельзя, так ничего у нас не получится. Давайте ответим в конце концов на вопрос: интернационалисты мы или нет?
— Мне кажется,— Норвуд все еще продолжал стоять,— вопрос надо поставить так: антинационалисты мы или нет?
— И прекрасно! — закричал маленький еврей.— В таком случае я антинационалист! Как и всякий настоящий социалист!
— Ну, это вы оставьте,— заявил молодой адвокат.— Так, конечно, легко рассуждать тем, кто принадлежит к расе, не имевшей родины в течение двух тысяч лет...
— Интересно, кто же из нас переходит на личности? — съязвил Неистовый Билл.
Вот какой оборот приняли дела в лисвиллской организации. В ходе дебатов товарищ доктор объявил, что он умывает руки — он выходит из партии социалистов. И товарищ доктор, застегнув на все пуговицы свой элегантный черный сюртук, Так хорошо облегавший его осанистую
фигуру, решительно покинул зал. Остальная часть заседания была посвящена главным образом обсуждению того, что представляет собою доктор и каково его влияние в местной организации. Шнейдер заявил, что он вообще не социалист, а самый настоящий английский аристократ, да, да, английский аристократ: два брата его жены служат в британской экспедиционной армии, племянник уже записался в территориальные войска, а гостивший у них двоюродный брат уезжает в Канаду — лучший способ побыстрее попасть в самое пекло. Но, несмотря на все эти явно порочащие репутацию доктора сведения, организации не хотелось терять своего самого состоятельного приверженца. И комиссии, в составе товарища Геррити и товарища Голдстайна из ССМЛ, было поручено водворить заблудшего доктора в лоно партии.
Что касается Джимми, то стоявшая перед ним проблема была не так уж сложна. Родственников, насколько ему было известно, у него нет. Ну, а родина — если у него и была родина, то она, видно, не позаботилась о том, чтобы он чувствовал это. Первое, что поспешила сделать для него «родина», это сбыть его на руки какой-то негритянке, у которой он питался кашей на воде и спал зимой без одеяла. Для Джимми эта родина была просто совокупностью хозяев и начальства, которые заставляют работать до седьмого пота, а если не нравится — посылают полицию с дубинками. Солдаты же, по представлению Джимми,— это парни, которые приходят на выручку полиции в тех случаях, когда одной ей не справиться. Солдаты всегда разгуливают, выпятив грудь колесом и задрав нос,— оловянные Вилли, как называл их Джимми, одним словом — изменники рабочего класса.
Легко было поэтому Джимми соглашаться с румынским евреем, владельцем табачной лавочки, и называть себя антинационалистом. Легко ему было смеяться и аплодировать, когда Неистовый Билл спрашивал, неужели, черт побери, рабочему не все равно, получит кайзер багдадскую дорогу или не получит. И сообщение, что британская армия шаг за шагом откатывается все дальше вглубь Франции, сдерживая наступление в десять раз более сильного врага, не вызывало у него сердечного трепета. Газеты называли это «героизмом», но Джимми видел в солдатах просто несчастных олухов — стоило помахать у них перед носом флагом, и они за шиллинг продали себя своим аристократам.
В одной из социалистических газет, которую читал Джимми, каждую неделю появлялась серия забавных картинок — очередное приключение Генри Дабба. В лице этого дурачка высмеивался чересчур простодушный рабочий: бедняга Генри верил всему, что ему говорили, н в конце каждого приключения непременно получал такую затрещину, что искры так и разлетались у него из глаз по всей странице. Но особенно нелепые приключения стали случаться с дурачком Генри, когда он надел солдатскую форму. Джимми вырезал эти карикатуры и пускал их по рукам среди товарищей на заводе или раздавал соседям.
В настроениях Джимми не произошло особенной перемены и тогда, когда он прочел о германских зверствах. Во-первых, он не поверил. Все это россказни,— вроде ядовитого газа, применяемого на войне. Уж если люди готовы вонзать друг в друга штыки и бросать друг в друга бомбы, то лгать друг на друга им и подавно ничего не стоит. Правительства лгут умышленно: ведь это одно из средств заставить солдат драться лучше. Нашли кому говорить, что немцы — дикари! Сотни немцев живут бок о бок с ним! А со сколькими он знаком по местной организации!
