Ленсман кивнул:
— Значит, вы ехали верхней дорогой. Весьма благоразумно. А то на тракте во многих местах снега уже не осталось.
— Бог свидетель, что это так! — Вильхельм не мог удержаться, чтобы не говорить громко и бодро, хотя голос плохо повиновался ему. — Но только не моя заслуга, что мы выбрали этот путь. Из Сандтангена мы поехали к озеру Крокшёен, и там наш возница свернул на дорогу, по которой возят лес. Мы все были навеселе… Ладно, не буду об этом… — Он засмеялся так, что на незнакомых красных лицах появились улыбки, но ленсман взглянул на него с серьезным удивлением. — Когда я проснулся, было уже за полночь, мы стояли в лесу, но я не мог понять, где мы находимся. Остальные спали — они же были под хмельком. Мне ничего не оставалось, как взяться за вожжи и позволить лошади самой найти дорогу из леса. Увидев Гуллаугкампен, я понял, куда мы заехали. И решил ехать прямо сюда и просить вас с бабушкой приютить нас на ночь. — Вильхельм опять засмеялся, бессмысленно и победоносно, двое из гостей засмеялись вместе с ним.
Двери распахнулись, и на пороге показалась мадам Элисабет, бабушка Вильхельма и Клауса. Он вздрогнул — хотя они давно не виделись, Вильхельм полагал, что он ее хорошо помнит, однако теперь, когда она стояла перед ним, оказалось, что она выглядит совсем иначе. Встретив взгляд ее необычных глаз, он испуганно замолчал — глаза у мадам Элисабет были похожи на большие темные шары, катавшиеся в старых набрякших веках. Что-то в ее лице напоминало и мопсов и догов. В самой середине ее крупного лица, желтоватого, как и ее ночной чепец, торчал маленький курносый носик с большими открытыми ноздрями, она как будто смотрела этими ноздрями или принюхивалась, совсем как животные. Плоские щеки тяжело свисали вокруг маленького ротика с выпяченной нижней губкой, круглой, как вишня, и упрямо или презрительно опущенными уголками губ.
С возрастом тело мадам Элисабет сделалось бесформенным. Вильхельму она напомнила каменную глыбу. На ней была зеленая ватная кацавейка, синяя, в белую полоску нижняя юбка и большие домашние туфли из оленьей кожи с цветными бантами и помпонами. Вильхельм в смущении подошел к ней и поцеловал протянутую ему руку. Украшенные кольцами, грязноватые руки мадам Элисабет были маленькие, пухлые, все в ямках и складочках, толстые пальцы заканчивались длинными розовыми ногтями с черной каймой под ними.
— Ну-ка, покажись! Какой же ты стал большой, мой мальчик! Ты очень вырос с тех пор, как я тебя видела. Значит, ты у нас Вильхельм Адольф. А там, надо полагать, Клаус Хартвиг? Добро пожаловать в Люнде!
Вильхельм уловил, что грубоватый голос бабушки немного потеплел, словно вид Клауса зажег прятавшуюся в ней улыбку. Когда Клаус тоже поцеловал ей руку, она потрепала его по щеке.
— Ну-ка, ну-ка, наши мальчуганы стали настоящими мужчинами. — Теперь она погладила и рыжие вихры Вильхельма. — Боже мой, Вильхельм, Клаус уже перерос тебя! А что я сказала, когда видела вас последний раз? Я сказала, что Клаус скоро перерастет своего брата!
Вильхельм почувствовал себя маленьким, тщедушным и нелепым рядом с высоким красивым Клаусом. Над ним с детства подшучивали из-за его зеленых глаз и рыжих волос, имевших склонность виться ореолом вокруг лба, что давало повод людям, хотевшим подшутить над ним, дуть ему на волосы, словно они пытались задуть свечу. Еще Вильхельма называли лисичкой за его треугольное небольшое лицо с мелкими изящными чертами и острым, вытянутым вперед носом. Его нежная, бело-розовая кожа была усыпана веснушками, которые зимой лишь немного бледнели. Он скорее догадывался, чем знал, что в его облике есть что-то привлекательное: когда мать поднимала его лицо за подбородок и подолгу смотрела на него, Вильхельм чувствовал: что-то в нем радует ее сердце.
И все-таки детство Вильхельма было омрачено сознанием, что он, в отличие от Клауса, некрасив. Красота Клауса была совсем иного рода, чем, к примеру, Биргитте или Элисабет, они были просто хорошенькие девочки, которыми восхищались даже незнакомые и которых баловали и отец и слуги. Он и сам гордился своими сестричками, если только они не донимали и не смущали его. Или Бертель… У Вильхельма больно сжималось сердце всякий раз, когда он вспоминал, что Бертель слишком мал ростом для своего возраста и едва ли не горбат, ему так хотелось, чтобы этот бледный, тщедушный мальчик с красивыми темными глазами и каштановыми локонами вырос большим и сильным, что в своей вечерней молитве он постоянно горячо молил Бога избавить Бертеля от его страшной сутулости… И Рикке с Кристеном тоже были такие славные, в Вильхельме никогда не поднималось чувства протеста, когда он слышал, как женщины восхищенно ахали при виде этих невинных малюток.
Но Клаус… с ним все обстояло иначе. Разница в возрасте между ними была не больше года, тогда как Бертель был моложе Клауса на целых четыре года, к тому же он был слишком слабый и маленький. С Клаусом они были как бы в одной упряжке. И вместе с тем Вильхельму всегда напоминали, что он старший. Все запреты и приказания в первую очередь касались его: он должен быть более благоразумным и служить примером младшему брату. Они с Клаусом всегда учили одно и то же, но от него ждали, что он будет скорее и легче усваивать знания, чем Клаус. Если они спорили из-за чего-то, ему, как старшему, приходилось уступать брату. Если делили что-нибудь вкусное, он был вынужден отдавать младшему лучший кусок. И даже того преимущества, коим он пользовался, покамест они были маленькие, и состоявшего в том, что Клаусу приходилось донашивать за ним одежду, во всяком случае башмаки и сапоги, из которых Вильхельм вырос, он теперь был лишен. Сперва руки и ноги у Клауса стали больше, чем у него, потом Клаус потолстел и, наконец, перерос старшего брата на полголовы. Теперь Вильхельм донашивал платье за Клаусом.
Именно то обстоятельство, что мать часто напоминала ему о его обязанностях старшего и что он смутно, но безошибочно догадывался, что он ближе ее сердцу, чем все остальные дети, хотя она и делила свою любовь поровну между ними, заставляло Вильхельма нести бремя своего первородства, не испытывая при этом обиды. Бертель занимал в семье несколько иное положение, чем остальные, — у него было особое право на заботу и нежность матери. Отцу было некогда заниматься сыновьями, они любили его, но в их любви было больше уважения и веры в отца, чем доверия к нему. Отец приходил домой усталый и, как правило, предпочитал отдохнуть в невинном обществе своих веселых маленьких дочерей. С особенной нежностью он относился к Биргитте, названной в честь его покойной матери, ее простодушное щебетание и смешные повадки приводили отца в живейший восторг. Двоими младшими детьми занимались попеременно мать, кормилица и няня. Вильхельм же был связан с Клаусом.
Клаус был всеобщий любимец. Вильхельм видел, как родители гордятся своим сильным и красивым сыном, да иначе и быть не могло, он и сам гордился своим братом. В их большой семье Клаус занимал как бы особое положение, тесня Вильхельма. Да, Вильхельм шел впереди Клауса — остроносый, с огненно-рыжей шевелюрой, физически он был слабее Клауса, но здоровье у него было отменное, сильный Клаус легко подхватывал любые недуги, тогда как Вильхельм был вынослив, как черт, и едва ли пролежал в постели хоть один день в своей жизни — он был обречен всегда идти впереди брата, так сказать, мостить дорогу, чтобы Клаус мог пройти по ней во всем своем великолепии…
Ленсман решил, что им следует сесть за стол и подкрепить силы. Служанка накрыла для вновь прибывших на конце стола. В доме ленсмана ели на фаянсовых тарелках большими серебряными ложками. Другая служанка внесла оловянную супницу и стала разливать горячий и жирный мясной суп, в нем плавала капуста и мясо. Это был любимый суп Вильхельма, но сейчас его нутро противилось любой пище — в груди у него жгло, и во рту был неприятный привкус. К нему подошел Уле Хогенсен с большой серебряной кружкой, покрытой пенной шапкой, и предложил ему выпить…
Никогда в жизни Вильхельм не пил ничего вкуснее этого холодного пенистого пива! Он уткнул лицо в кружку и с наслаждением глотал горьковатый утоляющий жажду напиток. Уле с улыбкой наблюдал за ним. Из-за края кружки Вильхельм улыбнулся ему. Вот теперь можно было приняться и за суп! Он встряхнул огненной шевелюрой и с гордой глуповатой улыбкой взглянул на своих спутников, которые сидели за столом сонные и присмиревшие.
Вильхельм не знал никого из гостей ленсмана, по виду все они были состоятельные крестьяне. Он понял, что высокий худой человек, которого ленсман называл Ларсом, был Ларе Гуллауг, отец Ингебьёрг, нареченной дяди Уле. Поразительно, что его бабушка вышла замуж за простого крестьянина, даже если этот крестьянин был ленсманом и капралом, и что у его матери был единоутробный брат из крестьянского сословия. Однако Уле и не желал менять своего положения — Вильхельм знал, что он воспротивился планам своей матери, которая хотела, чтобы он стал пастором. Неожиданно Вильхельму показалась, что он понимает желание Уле. Здесь, в этой зале, было так хорошо и уютно. И все свидетельствовало о приятной, зажиточной жизни, даже спящие по лавкам и на кровати, стоявшей у двери в соседнюю комнату, гости, которых он сразу не заметил. Огромные старинные шкафы у бревенчатых стен были покрыты затейливой резьбой, дверцы их украшал цветной узор — в этих шкафах была какая-то неизъяснимая прелесть…
