Эта теория сконцентрирована в афоризме, приложимом к жизни любого человека, от дамы, вынужденной приподнимать подол, чтобы сесть в экипаж, до немецкого князька, желающего завести у себя итальянскую оперу:
XXV. Только тот живет в свое удовольствие, кто живет по средствам.
Одно лишь неукоснительное соблюдение этого правила позволяет человеку наслаждаться во всем, вплоть до незначащих мелочей, той свободой, без которой нет изящества. Тот, кто соизмеряет свои желания со своими возможностями, всегда остается в своем кругу, и ему не грозит опасность спуститься на несколько ступенек ниже по социальной лестнице. Эта уверенность в своем положении, которую можно назвать сознанием своего благополучия, оберегает нас от всех бедствий, которыми чревато неумеренное тщеславие.
Так, подлинные знатоки элегантной жизни не прикрывают свои ковры длинными зелеными дорожками и не боятся, что старый дядюшка-астматик лишит их наследства. У подъезда их ждет собственный экипаж. Перед выходом из дома они не смотрят на градусник. Они помнят и о тех правах, какие дает богатство, и о тех обязанностях, какие оно налагает, поэтому никогда не огорчаются, понеся убытки: ведь у них всегда под рукой туго набитый кошелек и многочисленная прислуга.
Убирать под колпак вазу или каминные часы, покрывать чехлами диваны, укутывать в тряпки люстру — не значит ли это уподобляться тем простакам, которые долго и старательно копят деньги на канделябры только для того, чтобы, купив, немедленно спрятать их под плотным покрывалом? Человек со вкусом наслаждается всем, что имеет. Он, как Фонтенель[78], «сторонится вещей, требующих к себе излишнего почтения». Подобно природе, он не боится всякий день демонстрировать свое великолепие, ведь он уверен, что оно вечно. Поэтому он не желает, чтобы его диваны и кресла, словно ветераны в Люксембургском саду, щеголяли наградами, полученными во время оно, и смело обновляет их; он никогда не жалуется на дороговизну, поскольку она входит в его расчеты. Для человека трудящегося прием гостей — торжество, периодически повторяющееся священнодействие, ради которого он опустошает кладовые, распахивает шкафы и вытаскивает на свет божий бронзовые подсвечники. Но человек элегантный готов принять гостей в любую минуту; никакое посещение не может застать его врасплох. Его девиз совпадает с девизом рода, овеявшего себя славой при открытии Нового Света[79]: он semper paratus, всегда готов, всегда одинаков. Его дом, прислуга, экипажи, роскошная обстановка выглядят в будний день так же, как и в воскресенье. Для него всякий день — праздник. Наконец, si magna licet componere parvis[80], он подобен прославленному Дессену[81], который, когда ему сообщили о прибытии герцога Йоркского, невозмутимо сказал: «Проводите его в номер четвертый».
Подобен он также и герцогине д'Абрантес[82], которую Наполеон попросил принять в Ле Ренси вестфальскую королеву; «Завтра я принимаю королеву», — сказала герцогиня своему дворецкому, и назавтра для гостей были устроены королевская охота, роскошный пир и великолепный бал.
Всякий, кто хочет быть по-настоящему элегантным, должен по возможности следовать этому примеру; он легко добьется блестящих результатов, если будет неизменно изобретателен и щедр на новшества. Забота о деталях придает изящество целому, как учит нас следующая английская аксиома:
XXVI. Жизнь на широкую ногу есть sine qua non[83] элегантности.
Жизнь на широкую ногу включает в себя не только заботу о чистоте, которая обязывает нас регулярно наводить на все глянец; дело гораздо серьезнее.
В тот момент, когда тяжеловесная золотая парча, украшенные гербами камзолы — творения трудолюбивого средневекового ремесленника — сменились в европейском костюме тонкими изысканными тканями, во всех областях жизни свершилась великая революция. Вместо того чтобы вкладывать деньги в тленную движимость, мы стали тратить их на вещи более легкомысленные, менее дорогие, вещи, которые чаще нуждаются в замене, — и не раскаялись[84].
Взгляды эти, свидетельствующие о том, как далеко ушла вперед наша цивилизация, получили свое самое полное развитие в Англии. Англия — родина комфорта, и на все предметы обихода там смотрят как на своеобразную одежду, постоянно меняющуюся и всецело зависящую от капризов моды. Богач ежегодно меняет лошадей, кареты, обстановку; даже брильянты в новом сезоне получают новую оправу; все преображается. Поэтому любая мелочь изготовляется с учетом этих обстоятельств; краснодеревщики, обойщики и ювелиры расходуют материалы крайне экономно. Хотя мы и не достигли таких потрясающих результатов, все же и мы сделали несколько шагов по пути прогресса. Громоздкая мебель в стиле ампир ныне полностью предана забвению, равно как и неуклюжие кареты и тяжеловесные скульптуры времен империи — горе-шедевры, не способные удовлетворить ни художника, ни светского человека со вкусом. Мы стремимся к элегантности и простоте. Если скромное состояние и не позволяет нам пока обновлять убранство дома так часто, как хотелось бы, мы, по крайней мере, поняли теперь девиз эпохи:
XXVII. Элегантность более разорительна, чем роскошь.
Мы мечтаем избавиться от предрассудков, согласно которым купить вещь — значит выгодно поместить капитал: ведь каждый в глубине души понимает, что и элегантнее, и удобнее пользоваться простой фарфоровой посудой, чем хвастаться перед гостями чашей, которую Константен[85] украсил копией Рафаэлевой Форнарины[86]. На свете существуют шедевры искусства, которыми подобает владеть одним лишь королям, и памятники, принадлежащие народам. Глупец, допускающий в свою жизнь хотя бы один-единственный предмет, связанный не с его обычным, а с более роскошным образом жизни, хочет выдать себя за того, кем он не является, и тем самым расписывается в собственной беспомощности, которая, как мы постарались показать, просто смешна. Подобную манию величия разоблачает следующая максима:
XXVIII. Поскольку элегантность — плод разумного честолюбия, все, в чем сквозит излишнее тщеславие[87], можно назвать плеоназмом[88].
Удивительная вещь!.. Все остальные положения нашей науки — лишь продолжение этого великого принципа: ведь главный закон жизни на широкую ногу — единство[89].
Многие упрекают нас в том, что наши деспотические афоризмы понуждают к громадным тратам.
Каким же нужно обладать состоянием, говорят нам, чтобы следовать вашим теориям?.. Мы закажем новую мебель, новые обои, новую карету, обобьем будуар новым шелком, а на следующий день какой-нибудь напомаженный щеголь, прислонившись к стене, оставит на наших обоях пятно, какой-нибудь злодей нарочно наследит на ковре? неуклюжий кучер встречного экипажа поцарапает нашу карету? Наконец, какой-нибудь наглец переступит священный порог будуара?
Эти возражения, изложенные с той настойчивостью, какой в совершенстве наделены спорящие женщины, рассыпаются в прах от следующего афоризма:
XXIX. Благовоспитанный человек не считает себя единоличным владельцем своего имущества: он предоставляет его окружающим.
Человек элегантный не говорит, как король: наш экипаж, наш дворец, наш замок, наши лошади, но он умеет придать всем своим поступкам оттенок королевской щедрости, словно приглашая всех сограждан разделить с ним его богатства. Недаром эта исполненная благородства теория зиждется еще на одном тезисе, не менее важном, чем предыдущий:
XXX. Если вы приглашаете кого-то в гости, значит, вы считаете его человеком своего круга.
Отсюда следует, что в мнимых бедах, которые незадачливая хозяйка дома приписывает следованию нашим догматам, повинна лишь ее неразборчивость в знакомствах. Как может хозяйка дома жаловаться на пренебрежение или неопрятность гостей? Разве во всем этом виновата не она сама? Разве не существует у светских людей своеобразных масонских знаков, благодаря которым они без труда узнают друг друга?
Человеку, который принимает только людей своего круга, нечего бояться; ему грозят лишь те удары судьбы, от которых не застраховано ни одно живое существо. В Англии, где аристократия преуспевает как нигде, незаменимый атрибут жилища — передняя, где принимают людей не своего круга. Этикет узаконивает ту дистанцию, которая отделяет людей праздных от людей трудящихся. Философы, фрондеры, насмешники, издевающиеся над церемониями, все же не станут принимать лавочника, пусть даже он входит в число избирателей[90], так же радушно, как маркиза. Отсюда вовсе не следует, что модники презирают тружеников: напротив, они отзываются о них в высшей степени уважительно, именуя их людьми почтенными.
