Эта могила... Она должна быть здесь... Но где она?
Искал, искал, - не нашел.
- Должно быть, там! - говорили мне господа "интеллигенты".
А ведь со смерти Наумовой прошло еле-еле два года!
Приамурский генерал-губернатор прислал на могилу Наумовой чудный металлический венок с прекрасной надписью на медной доске.
Этот венок висит... в полицейском управлении.
Повесить нельзя. Украдут!
Да и где бы они могли его повесить?
Такова "долженствующая быть" святая могила среди безвестных грешных могил.
Тюрьма
Тюремный "день" начинается с вечера, когда производится "наряд", - распределение рабочих на работы.
Так мы и начнем наш "день в тюрьме".
Наряд
Тюремная канцелярия. Обстановка обыкновенного участка. Темновато и грязно.
Писаря из каторжных скрипят перьями, пишут, переписывают бесконечные на Сахалине бумаги: рапорты, отношения, доношения, записки, выписки, переписи.
При выходе смотрителя тюрьмы все встают и кланяются.
Старший надзиратель подает смотрителю готовое уже распределение на завтра каторжных по работам.
- На разгрузку парохода столько-то. На плотничьи работы столько-то. На таску дров, бревнотасков... В мастерские... Вот что, паря, тут Икс Игрекович Дзэет просил ему людей прислать, огород перекопать.
- Людей нет, ваше высокоблагородие. Люди все в расходе.
- Ничего. Пошли шесть человек. Показать их на плотничьих работах. Да, еще Альфа Омеговна просила ей двоих прислать. Отказать невозможно. А тут этот контроль теперь во все суется: покажи ему учет людей. Просто, хоть разорвись! Ну, да ладно, - пошли ей двоих, из тех, что на разгрузку назначены...
"Наряд" кончен.
Начинается прием надзирателей.
- Тебе что?
- Иванов, ваше высокоблагородие, очень грубит. Ты ему слово, он тебе десять. Ругается, срамит!
- В карцер его. На три дня на хлеб и на воду. Тебе?
- Петров опять буянит.
- В карцер! Все?
- Так точно, все-с.
- Зови рабочих.
Входит толпа каторжных, кланяются, останавливаются у двери. Среди них один в кандалах.
- Ты что?
- Подследственный. Приговор, что ли, объявлять звали.
- А! Ступай вон к писарю. Васильев, прочитай ему приговор.
Писарь встает и наскоро читает, бормочет приговор.
- Приамурский областной суд... Принимая во внимание... самовольную отлучку... с продолжением срока... на десять лет! - мелькают слова. - Грамотный?
- Так точно, грамотный!
- Распишись.
Кандальный так же лениво, равнодушно, как и слушал, расписывается в том, что ему прибавили десять лет каторги.
Словно не о нем идет и речь.
- Уходить можно? - угрюмо спрашивает кандальный.
- Можешь. Иди.
- Опять убежит, бестия! - замечает смотритель.
__________
По правилам каторги, "порядочный" каторжник всякий приговор должен выслушивать спокойно, равнодушно, словно не о нем идет речь. Не показывая ни малейшего волнения. Это считается "хорошим тоном". В случае особенно тяжкого приговора каторга разрешает, пожалуй, выругать суд. Но всякое "жалостливое" слово вызвало бы презрение у каторги. Вот откуда это "равнодушие" к приговорам. В сущности же, эти продления срока за "отлучки" их сильно волнуют и мучат, кажутся им чересчур суровыми и несправедливыми. "За семь дней, - да десять лет!" Я сам видал каторжника, только что преспокойно выслушавшего приговор на пятнадцать лет прибавки. Разговаривая вдвоем, без свидетелей, он без слез говорить не мог об этом приговоре: "Погибший я теперь человек! Что ж мне остается теперь делать? Навеки уж теперь". И столько горя слышалось в тоне "канальи", который и "глазом не моргнет", слушая приговор.
__________
- Тут еще приговор есть. Федор Непомнящий кто?
- Я! - отзывается подслеповатый мужичонка.
- Ты хлопотал об открытии родословия?
- Так точно.
- Ну, так слушай.
Писарь опять начинает бормотать приговор.
- Областной суд... заявление Федора Непомнящего... осужденного на четыре года за бродяжество... признать его ссыльно-поселенцем таким-то... принимая во внимание несходство примет... глаза у Федора Непомнящего значатся голубые, а у ссыльно-поселенца серые... нос большой... постановил отклонить... Слышал, отказано?
- Носом, стало быть, не вышел? - горько улыбается Непомнящий. - Выходит теперь, что и я не я!..
- Грамотный?
- Так точно, грамотный. Только по вечерам писать не могу. Куриная слепота у меня. Меня и сюда-то привели.
- Ну, ладно! Завтра подпишешь! Ступай.
- Стало быть, опять в тюрьму?
- Стало быть!
- Эх, Господи! - хочет что-то сказать Непомнящий, но удерживается, безнадежно машет рукой и медленно, походкой слепого, идет к толпе каторжных.
Ни на кого ни приговор ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге "каждому - до себя".
- Вы что? - обращается смотритель к толпе каторжных.
- Срок окончили.
- А! На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадете.
- Покорнейше благодарим! - кланяются покончившие свой срок каторжане.
- Опять половина скоро в тюрьму попадет! - успокаивает меня смотритель. - Тебе что?
Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.
- Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня...
- Топор у него пропал казенный, - объясняет старший надзиратель.
- Пропил, паря?
- Никак нет. Я не пью.
- Не пьет он! - как эхо подтверждает и надзиратель.
- Украли у меня топор-от.
- Кто же украл? Ведь знаешь, небось?
Мужичонка чешет в затылке.
- Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.
- Ведь вот народец, я вам доложу! - со злостью говорит смотритель. - Воровать друг у друга - воруют, а сказать - не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, - и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?
- Десять годов!
- Позвольте доложить, - вступается кто-то из писарей, - деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.
- Так точно, есть, есть деньги! - как за соломинку утопающий хватается мужичонка.
На лице радость, надежда.
- Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!
- Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".
Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.
- Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! - не говорит, а прямо вопиет он.
- Что с ним такое?
- Опять побили его! - докладывает старший надзиратель.
- Вот не угодно ли? - обращается ко мне смотритель. - Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.
- Так точно! - подтверждает и надзиратель. - В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность[2]. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.
Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.
- А полезный человек был! - потихоньку сообщает мне смотритель. - Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.
И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.
