– Переходите к делу! – крикнул граф. – Довольно фраз.
– Разумеется, принцу очень хотелось, чтобы монсиньора дель Донго приговорили к смертной казни, но ему, как вы знаете, дали только двадцать лет заключения под стражей, в кандалах, а на следующий же день после вынесения приговора сам принц заменил эту кару двенадцатью годами крепости с неукоснительным соблюдением всех измышлений церкви – по пятницам сидеть на хлебе и воде и тому подобное.
– Да, я прекрасно знаю, что его приговорили только к заключению в крепости, но именно поэтому меня и встревожили слухи о близкой его казни. Мне вспомнилось, как вы ловко подстроили казнь графа Паланца.
– Вот когда мне уже следовало получить крест! – нисколько не смутившись, воскликнул Расси. – Стоило только нажать рычаг, благо он очутился у меня в руках, когда высочайшая особа хотела этой смерти; но в ту пору я был еще дураком, а теперь, будучи умудрен опытом, осмелюсь посоветовать вам не следовать моему примеру.
Такое сопоставление показалось собеседнику Расси верхом наглости, и он еле удержался, чтобы не надавать фискалу пинков.
– Прежде всего, – заговорил опять Расси с логичностью юриста и самоуверенностью человека, недоступного оскорблениям, – прежде всего, о казни вышеупомянутого дель Донго не может быть и речи: принц не решится на это, – времена переменились! Кроме того, я теперь дворянин, надеюсь стать, при вашем содействии, бароном и не желаю этим марать руки. Как вам известно, ваше сиятельство, палач только от меня может получать приказания, а я клянусь вам, что кавалер Расси никогда не даст приказания о казни синьора дель Донго.
– И умно сделает кавалер Расси! – сказал граф, смерив его суровым взглядом.
– Но надо сделать оговорку, – промолвил Расси с усмешкой. – Я отвечаю только за смерть, происходящую в законном порядке, а если синьор дель Донго внезапно умрет от колик в желудке, не приписывайте это мне. Принц почему-то возненавидел Сансеверину (тремя днями раньше Расси сказал бы «герцогиню», но теперь он, как и весь город, знал о ее разрыве с премьер-министром). Граф остолбенел, услышав из таких уст имя герцогини без титула, и легко себе представить, что это не доставило ему удовольствия. Он бросил на Расси взгляд, исполненный жгучей ненависти. «Ангел мой, дорогая, – подумал он, – я могу доказать тебе свою любовь лишь слепым повиновением твоей воле».
– Признаюсь вам, – сказал он фискалу, – что меня очень мало занимают прихоти герцогини; но, поскольку именно она представила мне этого сорванца Фабрицио, которому следовало сидеть в Неаполе, а не являться сюда и запутывать наши дела, я не желаю, чтобы он был умерщвлен, пока я состою министром. Даю вам слово, что вы станете бароном через неделю после того, как он выйдет из тюрьмы.
– В таком случае, граф, я буду бароном только через двенадцать лет, ибо принц разъярен и ненависть его к герцогине так сильна, что он даже старается скрыть свое чувство.
– Это слишком милостиво. Зачем его высочеству скрывать свою ненависть, раз его премьер-министр больше не защищает герцогиню? Но я все же не хочу, чтобы меня обвиняли в низости, а главное – в ревности. Ведь я сам убедил герцогиню переселиться сюда. Помните, если Фабрицио умрет в тюрьме, вам не быть бароном и вас, вернее всего, заколют кинжалом. Но оставим эти пустяки. Важно другое: я подсчитал свое состояние и обнаружил, что у меня едва ли наберется двадцать тысяч дохода, а посему я решил смиреннейше просить его высочество об отставке. У меня есть некоторая надежда поступить на службу к королю Неаполитанскому. Неаполь – большой город, там найдутся развлечения, необходимые мне в настоящее время, а в такой дыре, как Парма, их негде искать. Я останусь здесь лишь в том случае, если с вашей помощью женюсь на принцессе Изотте, и т. д.
В таком духе разговор тянулся бесконечно. Когда же, наконец, Расси поднялся с места, граф сказал ему с равнодушнейшим видом:
– Знаете, говорят, что Фабрицио обманывал меня и был одним из любовников герцогини. Я нисколько не верю подобным сплетням и, чтобы их опровергнуть, прошу вас через кого-нибудь передать Фабрицио вот этот кошелек.
– Но, граф, – испуганно воскликнул Расси, заглянув в кошелек. – Здесь огромная сумма, а По уставу…
– Вам, дорогой мой, эта сумма может, конечно, показаться «огромной», – заметил граф презрительным тоном. – Такой мещанин, как вы, считает, что он разорился, послав своему другу в тюрьму десять цехинов, а я желаю, чтобы Фабрицио получил все эти шесть тысяч франков и, главное, чтобы в крепости никто об этом не знал.
Перепуганный Расси хотел было возразить, но граф нетерпеливо закрыл за ним дверь. «Для таких людей, – сказал он про себя, – дерзость – неотъемлемый атрибут власти». Сказав это, вельможный министр повел себя так нелепо, что нам даже неловко рассказывать о его поступке. Он подбежал к письменному столу, достал из ящика миниатюрный портрет герцогини и покрыл его поцелуями.
– Прости, дорогой мой ангел, – воскликнул он, – что я собственными своими руками не выбросил в окно этого хама, когда он осмелился говорить о тебе неуважительно; я проявляю такое долготерпение, лишь повинуясь тебе. Но погоди, он за это поплатится!
После долгой беседы с портретом графу, при всей его сердечной тоске, пришла в голову забавная затея, и он с детским увлечением немедленно осуществил ее. Приказав подать себе мундир со всеми регалиями, он облачился в него и отправился с визитом к престарелой принцессе Изотте. До той поры он бывал у нее только с новогодним визитом. Принцесса приняла его в окружении множества собачек, парадно разодетая и даже в бриллиантах, как будто собралась ехать ко двору. Граф выразил опасение, что явился не во-время, – вероятно, ее высочество намеревается выехать из дому; ее высочество изволили ответить, что принцесса Пармская всегда должна быть так одета из уважения к себе. Впервые за эти горестные дни граф пришел в веселое расположение духа. «Хорошо, что я заглянул сюда, – подумал он, – надо нынче же объясниться ей в любви». Принцесса была в восторге, что видит у себя прославленного умника и к тому же премьер-министра: бедная старая дева не привыкла к таким посещениям. Граф начал с весьма искусного предисловия относительно огромного расстояния, которое всегда будет отделять простого дворянина от членов царствующей фамилии.
– Надо делать различие, – сказала принцесса. – Например, дочь французского короля не может питать даже слабой надежды унаследовать корону, но в Пармской династии дело обстоит иначе. Поэтому дамы из рода Фарнезе всегда и всюду должны соблюдать достоинство, даже во внешнем своем облике; и хотя я, как видите, всего лишь бедная принцесса, – кто знает, может быть, вы когда-нибудь будете моим премьер-министром.
Эта неожиданная мысль своей нелепостью доставила графу еще одну минуту искреннего веселья.
Выйдя от принцессы Изотты, которая густо покраснела, выслушав от премьер-министра признание в пылкой страсти, он встретил дворцового курьера: принц требовал его к себе немедленно.
– Я болен, – ответил министр, радуясь возможности дерзко обойтись с принцем.
«О-о! вы довели меня до отчаяния и хотите, чтобы я служил вам! Нет, знайте, принц: в наш век еще недостаточно получить власть по милости провидения, нужен большой ум и сильный характер, чтобы преуспеть в роли деспота».
Отослав курьера, крайне озадаченного совершенно здоровым видом этого больного, граф, в пику принцу, навестил двух придворных, имевших особое влияние на генерала Фабио Конти. Больше всего страшило министра и лишало его всякого мужества одно обстоятельство: коменданта крепости обвиняли в том, что он в свое время отделался от некоего капитана, личного своего врага, при помощи «перуджийской водицы».
Граф знал, что уже целую неделю герцогиня тратила бешеные деньги, пытаясь установить связи в крепости. Но, по его мнению, надежды на это было мало: там пока еще смотрели во все глаза. Мы не станем рассказывать читателю о всех попытках подкупа, которые делала эта несчастная женщина; она уже совсем отчаялась. У нее были всевозможные, искренне преданные ей помощники, но при дворах мелких деспотов, пожалуй, только с одним делом справляются великолепно: с охраной политических заключенных. Золото герцогини привело лишь к тому, что из крепости уволили восемь – десять тюремщиков разных чинов.
Итак, при всей своей преданности узнику, герцогиня и первый министр почти ничего не могли сделать для него. Принц был разгневан, двор и светское общество были вооружены против Фабрицио и радовались его несчастью: до сих пор ему слишком везло. Хотя герцогиня бросала золото полными пригоршнями, она ни на йоту не преуспела в осаде крепости. Не проходило дня, чтобы маркиза Раверси и кавалер Рискара не подавали генералу Фабио Конти какого-нибудь нового совета: его слабость нуждалась в поддержке.
