— Знаете, как говорят? — сказал Рейнхарт. — Единственный зверь на арене — это публика.
— Это когда бой быков.
— Скажите, вы, случайно, никогда не продавали Библии? — спросил Рейнхарт.
— Ха, — сказал парень. — Знаете, если я только притронусь к Библии, мы вместе с этой книгой взлетим на воздух, и в земле будет воронка размером с Оклахому. Я старый чертогон из Эль-Пасо, садун и драчун, никому не спускаю, ни одной не пропускаю, на все кладу, кулаков не берегу, трахаю все, что движется.
— Правда? — сказал Рейнхарт. — Значит, это был кто-то другой.
— Наверно, другой. Ну, пока, — сказал парень.
Он направился к задней стенке шатра, но задержался у стола, чтобы погасить сигарету.
— Перед стрельбой много курить не годится. Хуже видишь в темноте.
— Желаю удачи, Кейз! — крикнул ему вслед один из музыкантов.
Кейз вышел в маленькую дверь в задней стенке шатра. Вернулся Ирвинг, поглядел на ковбойский оркестр и взял программу.
— Чижик-Йорик и его «Деревенские желуди», — сказал Ирвинг. — Они сопровождают Кинга Уолью и состязание в стрельбе. Когда его преподобие Дженсен закончит, ты должен будешь представить адмирала Бофслара.
Адмирал Бофслар уже вступил в шатер; он стоял у стола, прижимая пальцы ко лбу, и внимательно всматривался в свои ладони большими синими глазами.
Рейнхарт бесшумно подошел к нему. Он попытался привлечь внимание адмирала негромким покашливанием, но его дыхание, к несчастью, немедленно вырвалось из-под контроля. Адмирал повернулся и уставился на Рейнхарта, который стоял перед ним, вцепившись в край стола, икая и рыгая.
— Адмирал, — сказал Рейнхарт, совладав с кашлем. — Ваша речь, сэр… Она следует за религиозной церемонией. Видите ли, я выйду и представлю вас, а потом вы выйдете и начнете.
— Вы меня представите? — осведомился адмирал. — Вы конферансье? С радио и телевидения, э? Жертвуете своим временем, так сказать?
— В некотором роде да, сэр, — сказал Рейнхарт, стараясь стоять прямо. — Я имею отношение к нашему общему делу.
Адмирал Бофслар испуганно попятился.
— Общему делу? Какому общему делу? Когда люди говорят мне об «общем деле», мне в голову приходит только одно «общее дело», слишком мерзкое, чтобы его можно было назвать, стоя на американской почве. «Общее дело» — это не американское выражение, молодой человек. Это выражение, — рявкнул адмирал, — весьма подозрительно, это выражение, от которого у меня кровь закипает. Американцы не говорят об общем деле, когда они идут в бой и умирают. Нет, они говорят о Боге, о родной стране, троекратное «ура!» в честь красно-бело-синего знамени, да здравствуют армия и военно-морской флот. Американцы презирают идеологию, юноша, они любят простые добродетели, правду, своих близких и любимых, свое начальство. Миссия наших Соединенных Штатов заключается в том, чтобы уничтожить «общие дела» во всем мире, — если понадобится, то кровью и сталью. Повернитесь спиной!
— Сэр!
— Повернитесь спиной, чтоб вас черт подрал! — завопил адмирал.
Рейнхарт повернулся, и адмирал обыскал его с профессиональной ловкостью.
— Я не страшусь смерти, — сообщил он присутствующим. — Отнюдь! Еще одна битва — последняя и самая лучшая. Да, я много раз стоял под снарядами, готовясь последним показать пример. Но я виргинец, юноша, и я не позволю, чтобы озверелые интеллигенты стреляли мне в спину в такой вечер. — Он посмотрел на Ирвинга. — А это кто? Кто вы? Еще один? Еврейчик из Голливуда, э? Пригласили для шика, да? Ну, ладно, ладно, Бингемон знает, что делает. — Он рывком выпрямился и начал обыскивать Ирвинга. — Ага, макиавелловские штучки, хитрые антизападные фокусы, клин клином вышибай, очень правильно.
— Послушайте, мистер! — сказал Ирвинг. — Я звукоинженер. Я не обязан выслушивать вашу ахинею. То есть в моем контракте нет ни слова…
— Молчать! — взвизгнул адмирал. — Много инженеров на моей памяти вылетало в свой же дымоход. Думаешь, я не видел, как рвутся котлы с рабочим паром? Океанское дно усеяно инженерами-умниками. А как насчет оркестра, черт вас подери? — Он поглядел на музыкантов. — Никакого замаскированного огнестрельного оружия? Кинжалов в виде авторучек?
Чижик-Йорик выступил вперед, защищая честь своего оркестра.
— Нет, сэр адмирал, — сказал он браво. — Я их всех обыскал. Ничего недозволенного не обнаружено.
— Отлично. Пусть будет так. А тебя как зовут?
— Рейнхарт, сэр, — сказал Рейнхарт.
— Валяй, Рейнхарт. Ты здоров пить, это тебя хорошо рекомендует. Идем.
Они подошли к эстраде и из-под брезентового полога следили за окончанием религиозной церемонии. Фарли, отметил про себя Рейнхарт, увял прямо на глазах. Он слегка позеленел и все время пошатывался; к нему успел присоединиться его преподобие Орион Бёрнс, и теперь именно он помешивал суп.
— И маленькая златовласая девочка смотрит на маму ангельскими глазами, — говорил пастор Бёрнс, — в которых уже стоят горькие слезы, и спрашивает: мама, спрашивает она…
Маленькая златовласая девочка спрашивала маму: мама, скажи, что это неправда, неужели ей придется сидеть в одном классе с двухметровыми неграми, у которых зубы заточены, как бритвы? Храни тебя Бог, моя простодушная сельская ласточка, отвечала мама, да, придется — если папа не обретет свое Южное Мужество. Если папа найдет в себе это вышеупомянутое, берегитесь тогда, вы все! Бу-ум — и всё остальное! Это будет совсем другая жизнь, говорил пастор Бёрнс.
Во время проповеди с верхнего яруса в секторе «С» вновь донеслись прежние тревожные звуки: слышалось царапанье металла о бетон, треск ломаемого дерева, визг и глухая ругань. В соседних секторах это вызвало беспокойство, так что низкий опасливый гул волной прокатился по всем трибунам и заглох, когда мистические упражнения завершились пением «Вперед, Христовы воины».
Орион Бёрнс присоединился к своим родственникам за одним из столиков, а Фарли юркнул в шатер, знаком показав Рейнхарту, что вот-вот задохнется. Рейнхарт вышел на эстраду и встал перед микрофоном.
Расстояние от выхода из шатра до микрофона, подумал Рейнхарт, совсем невелико — семь метров, не больше. И все же, когда он поглядел на трибуны, ему показалось, что он затратил неимоверные усилия на этот десяток шагов. Он решил, что все дело в его болезненном состоянии: именно оно делает его столь чувствительным к необычному характеру сборища, к которому ему сейчас предстояло обратиться. Ветер, например, посвистывал как-то бредово. Огни расплывались в неприятные радужные пятна. Он старался не замечать юрких серых зверьков, питавшихся чем-то под ногами у зрителей, но очень явственно ощущал их присутствие.
— Друзья, — сказал он, — соседи…
Господи, что это был за звук, нечто уникальное. Громкоговорители на открытом воздухе — это уж слишком.
— С величайшим почтением я хотел бы представить вам джентльмена, принадлежащего к тому роду людей, который, по-видимому, быстро сходит на нет в наше время нытиков и хлюпиков, именуемое мирным. Герой в дни войны, советник своей страны в час испытаний, человек прозорливый и знающий, что делать, — Рауль Бофслар, адмирал Военно-морского флота Соединенных Штатов в отставке.
Адмирал Бофслар зарысил к микрофону. Рейнхарт, с трудом переводя дух, вернулся в шатер к Ирвингу и Фарли.
— Эта стерва с мегафоном! — горько сказал Фарли. — Не знаю, отыскали они ее или нет. Пусть только еще раз крикнет, и, черт подери, я сам влезу на трибуну и дам ей пинка между ног. — Его передернуло. — Яйца отрезать придумала, черт бы ее взял.
— Да, — сказал Рейнхарт. Он сел на складной стул и закрыл глаза.
— У тебя скверный вид, старина, — заметил Фарли. — Для таких дел надо быть в форме. Твой способ тут не подходит.
— Многие лица кажутся знакомыми моим старым глазам, и это меня радует, — сообщил адмирал Бофслар толпе. — Без сомнения, многие из вас служили на флоте во времена более счастливые, чем эти…
— Ну-ка, скажи мне, Рейнхарт, — потребовал Фарли, — по-твоему, тут всё путем? Черта с два! Какое там путем.
— А что случилось с музыкантами? — спросил Рейнхарт. — Где Ирвинг?
— Их держат под стражей телохранители адмирала. Они отсюда всех убрали. Кинг Уолью ищет Бингемона. Мы с тобой, дружище, составляем островок здравого смысла в этом приюте для умалишенных. Должен сказать, что считаю этот вечер, как бы многообещающе он ни начинался, самой низкой точкой моей карьеры.
— Э-эй! А куда девалась бутылка со стола?
— Музыканты сперли.
— А! — сказал Рейнхарт. — Очень жаль. Нет, право, очень жаль. — Он попытался закурить сигарету, но обжег пальцы. — Просто подлость.
Рейни шагал среди машин, стоявших у ворот стадиона. Он очень прямо держал голову и дышал открытым ртом; походка у него была неуверенной и некоординированной. Физические силы его почти иссякли, но он чувствовал, что, напрягаясь, может сохранить ясность мысли. Беда была в том, что всякие, ничего не значащие мелочи непрерывно отвлекали его внимание: тени на темной земле, рисунок на покрышках, свет, мерцавший в листве деревьев, даже собственное тяжелое дыхание.
