— Представьте, — говорила она, — к нам заедут Растиньяк, Максим де Трай, д'Эгриньон, Ла-Рош-Югон, Ронкероль, Лагинский, Ленонкур или еще кто-нибудь из ваших приятелей и застанут вас с какой-то замарашкой! Красивое будет зрелище! Впрочем, положитесь на меня, вы на этом только выиграете!
В самом деле, Орели в новой фазе проявила новые качества. Став хозяйкой, она сумела извлечь из этого положения немало выгод. Хотя Орели имела в своем распоряжении всего лишь две тысячи пятьсот франков в месяц, она сводила концы с концами, не делая долгов, — вещь неслыханная в этом Сен-Жерменском предместье тринадцатого округа, и обеды у нее были гораздо лучше, чем у Нусингенов, вина подавались отличные, по десяти — двенадцати франков за бутылку. Немудрено, что Рошфид был на седьмом небе, он мог чуть ли не каждый день приглашать приятелей к своей любовнице и при этом экономить. Не раз, обнимая Орели, он восклицал:
— Вот оно — истинное сокровище!
Вскоре он абонировал для нее треть ложи в Итальянской опере, потом стал водить даже на первые представления. Он начал советоваться со своей Орели по делам и признавал ее советы превосходными; Орели в изобилии снабжала его остротами, которые были еще не затрепаны в парижских салонах; возродилась слава Артура как остроумца. В конце концов он уверился, что любим искренне и любим за свои достоинства: Орели отказалась составить счастье русского князя, предлагавшего ей пять тысяч франков в месяц.
— Вам везет, дорогой маркиз, — вскричал старый князь Галатион, заканчивая в клубе обычную партию в вист. — Вчера, когда вы оставили нас с госпожой Шонтц наедине, не скрою, я хотел ее у вас отбить; и представьте, что она мне заявила: «Вы, — говорит, — князь, не так красивы, как де Рошфид, и притом вы старше; неизвестно еще, — говорит, — какой у вас характер, а он относится ко мне прямо как отец, — ну, скажите на милость, какой смысл мне покидать его!.. Правда, у меня нет к Артуру той безумной страсти, — которую я питала к разным шалопаям в лакированных, — говорит, — ботинках и чьи долги я платила; но я люблю его, как жена любит мужа, если только она честная женщина». И, вообразите, — вытолкала меня за дверь.
Эта речь не показалась Артуру преувеличением и возымела немаловажные последствия. Запустение некогда славного особняка Рошфидов дошло до пределов, ибо вскоре Артур перенес свое местопребывание и все свои развлечения к г-же Шонтц и блаженствовал. Еще бы! К концу третьего года он сэкономил четыреста тысяч франков и мог выгодно поместить их.
Началась третья фаза. Г-жа Шонтц стала самой нежной матерью маленькому сыну Артура, она сама провожала его в школу, заходила за ним после уроков; задаривала мальчика игрушками, сластями, деньгами, а он называл ее мамочкой и просто обожал. Постепенно она стала распоряжаться состоянием своего Артура, подговорила его играть на бирже, когда бумаги упали в цене перед пресловутым соглашением с Лондоном, свалившим Министерство первого марта[66]; Артур заработал на этом деле двести тысяч франков, а Орели не попросила для себя ни гроша. Но, будучи как-никак дворянином, Рошфид, поместив нажитые шестьсот тысяч франков в банк, перевел половину на имя мадемуазель Жозефины Шильтц. Небольшой особнячок на улице Лабрюйера поручили отделать архитектору Грендо, великому мастеру на малые поделки, и приказали превратить дом в роскошную бонбоньерку. Отныне де Рошфид перестал давать на жизнь г-же Шонтц, — она сама получала деньги и платила по счетам. Жена-поверенный блестяще оправдала это высокое звание, она сделала своего «толстяка» счастливейшим в мире человеком; изучив все его прихоти и капризы, она неукоснительно выполняла их, подобно тому как мадам де Помпадур потакала всем фантазиям Людовика XV. Наконец она стала официальной любовницей, любовницей признанной и самодержавной. Тогда она разрешила себе покровительствовать очаровательным юношам — художникам, молодым писателям, только что вкусившим славы, которые с пеной у рта отрицали всех мастеров, и старого и нового времени, и пытались создать себе громкое имя, ничего не делая. Поведение г-жи Шонтц, обнаружившей незаурядный тактический талант, лишний раз доказывало ее ум. Во-первых, десяток, а может быть, дюжина молодых людей забавляли Артура, поставляли ему остроты и тонкие суждения обо всем на свете, и в то же время их присутствие не могло бросить тень на безупречную репутацию хозяйки дома; во-вторых, все они считали Орели женщиной выдающегося ума. Таким образом, благодаря этой живой рекламе, этой ходячей светской хронике, г-жа Шонтц прослыла самой прелестной дамой из всех очаровательниц, когда-либо проживавших на границе, отделяющей тринадцатый округ Парижа от двенадцати остальных. Ее соперница Сюзанна Гайар, которая в 1838 году одержала над ней верх, сочетавшись законным браком с законным мужем (без этого плеоназма нельзя объяснить, что это было вполне официальное супружество), так вот эта Сюзанна, а также Фанни Бопре, Мариетта и Антония распускали слухи, более чем нелепые, о красоте этих молодых людей и злословили насчет того, что де Рошфид слишком уж охотно их принимает. Г-жа Шонтц, по ее собственному выражению, могла «дать три очка вперед» всем этим дамочкам по части остроумия; как-то за ужином, который Натан устроил у Флорины после бала в Опере, Орели объяснила своим товаркам, как она добилась успеха и как сумела составить себе состояние. В заключение она бросила всего одну, ставшую знаменитой, фразу: «Ну-ка, попробуйте, догоните!» В этот период Орели заставила маркиза продать своих скаковых лошадей, представив на этот счет соображения, которые она, несомненно, позаимствовала у критически мыслящего Клода Виньона, одного из ее завсегдатаев.
— Я еще допускаю, — сказала она Рошфиду как-то вечером, предварительно исхлестав его скакунов своими шутками, — что принцы крови и богатые люди усердно изучают коневодство для блага своей страны, но не для того же, чтобы удовлетворить ребяческое самолюбие игрока. Если бы еще у вас в имении был конский завод и вы бы вырастили там ну, тысячу, тысячу двести лошадей, если бы каждый владелец выводил на состязания лучших питомцев своих заводов, если бы все конские заводы по всей Франции состязались на ваших празднествах, тогда это было бы действительно прекрасно и величественно; но вы покупаете случайные экземпляры, совсем как директора театров заключают договоры с актерами; вы унижаете благородное коневодческое дело, сводя его к простой игре, у вас своя лошадиная биржа, как есть, скажем, биржа фондовая. Это недостойно вас. Неужели нужно расходовать десятки тысяч франков, чтобы прочесть в газетах: Лелия господина де Рошфида побила по резвости Флер-де-Жене герцога де Реторе? Уж лучше отдать эти деньги поэтам, они обессмертят вас своими стихами и прозой, как покойного Монтиона[67].
Замученный этими наставлениями, как рысак назойливым слепнем, маркиз признал всю бессмыслицу наезднических забав и отказался от них, сэкономив тем самым шестьдесят тысяч франков. На следующий год г-жа Шонтц сказала ему:
— Я теперь уже ничего тебе не стою, Артур!
Многие богатые парижане стали завидовать маркизу, владевшему г-жой Шонтц, и пытались отбить ее; но, подобно князю Галатиону, они напрасно тратили на это последние годы жизни.
За две недели до своей декларации Орели сказала разбогатевшему Фино:
— Послушай, дружок, я уверена, что Артур простил бы мне маленькую интрижку, если бы я потеряла вдруг голову, но кто же бросит маркиза-младенца ради такого выскочки, как ты? Ты не можешь создать мне положение, а Рошфид сделал из меня вполне порядочную полудаму; тебе это не удастся, если даже ты на мне женишься.
Этот разговор оказался как бы последним гвоздем, заклепавшим наглухо оковы на нашем счастливом каторжнике. Ибо речи Орели дошли до слуха того, кому они и предназначались.
Итак, началась четвертая фаза — фаза привычки, решительная победа, когда подобного сорта дамы, заканчивая кампанию, говорят про мужчину: «Теперь уж не вырвется!» Рошфид купил на имя мадемуазель Жозефины Шильтц особнячок-игрушечку за восемьдесят тысяч франков, а к тому времени, когда герцогиня замыслила свой план, он уже просто называл свою любовницу не иначе как «Нинон Вторая», прославляя тем самым ее безукоризненную честность, прекрасные манеры, образованность и остроумие.
С г-жой Шонтц он познал самого себя — свои недостатки и достоинства, свои вкусы, горе и радости — и пришел к тому переломному периоду жизни, когда мужчина, то ли из-за усталости, то ли из равнодушия, если не из философических соображений, уже не меняется более и остается до конца дней со своей женой или любовницей.
За эти пять лет г-жа Шонтц приобрела такой вес, что в ее дом можно было попасть, только будучи задолго представленным хозяйке, — этим сказано все. Так, она наотрез отказывалась принимать людей богатых, но казавшихся ей скучными, людей с запятнанной репутацией; она нарушала свои строгие правила только ради носителей громких аристократических фамилий.
