Зевак на такое зрелище нашлось хоть отбавляй. Колька набил рот солью и жевал, перекосив лицо.
— Скусно ли? — хохотали ребята.
Мыча, Колька двигал острыми пепельными скулами и жевал, жевал, как корова жвачку. Проглотил соль и ладошку облизал.
— Вот прорва! — сказал Олег, с сожалением расставаясь с куском пирога. — На, подавись!
Колька вцепился в пирог руками и зубами, глотал, шевеля от усердия ушами и тяжело дыша.
— Две горсти соли съем… и не охну, — урчал он с полным ртом. — Доспорим… на молоко?
Эта торговля не давала Шурке сосредоточиться, думать про крестики, как добыть и нацепить их на свою и Яшкину рубашки. Хорошо бы и Катьке повесить крестик на платье. Что‑то страсть интересное начинало шевелиться в голове, придумываться… И на вот тебе — вылетело! Он с ненавистью посмотрел на тюлений ранец и, неожиданно для самого себя, сказал громко:
— Собачья лавка открылась.
— Какая? Какая? — переспросили со смехом некоторые ребята. Всем хотелось чем‑нибудь досадить Олегу. Тихони и те пристали.
— Собачья, — повторил Шурка, быстро работая мозгами. — Разве не знаете? Тюлень‑то у Двухголового на дворе жил, в конуре… И звали тюленя Милкой.
Все так и повалились от хохота на траву.
Яшка живо поддержал Шуркину, понравившуюся всем выдумку.
— Своими глазами видел, как обдирали собаку, — прибавил он живописные подробности. — Подохла Милка от старости. Повесили ее за хвост и ободрали. Как же лавочнику без барыша! Ну, опосля пришили собачью шкуру на ранец. Вот только не знаю, куда хвост подевали… Олег, а где Милкин хвост? — серьезно спросил Яшка.
— Собачий ранец! Собачий ранец! — кричали и смеялись ребята, мстя Двухголовому за пирог и за многое другое, очень довольные, что нашлось‑таки ненавистному ранцу достойное прозвище.
Олег хоть и побагровел от злости, но не пошевелился, тянул молоко и сопел. Когда он драться не хочет или побаивается — его ничем не проймешь, толстокожий, как тюлень.
Допив молоко, он долго шарил в своем собачьем ранце и вытащил… кусок сахара.
Ребята остолбенели и перестали дразнить.
Кусок сахара был порядочный, синеватый, видать, крепкий, как кремень. Тут уж и Яшка с Шуркой подошли поближе. Сахар они давно не видали и невольно таращились на это чудо во все глаза.
Олег приладился к куску, отколол зубами, как щипцами, добрый край, и у всех ребят во рту стало сладко. Все молча глядели в рот Олегу, слушали, как хрустит на его зубах сахар.
— Колька, хочешь… сахарцу… половинку? — спросил вдруг Олег, усмехаясь и переставая хрустеть.
Сморчок побледнел. Заикаясь, он выдавил шепотом:
— Хо… хочу.
— А горчицы ложку съешь?
Колька замялся. Но, сообразив, что горчицы поблизости нет, смело заявил:
— Плевое дело. Да где ее взять?.. Давай сперва сахар. А когда принесешь горчицу, я и горчицу съем.
— Врешь?
— Ей — богу!
— Перекрестись!
Колька с жаром перекрестился.
— Поклянись: «Умереть моему отцу и матери, коли вру».
— Помереть… батьке и мамке… коли вру, — не совсем уверенно повторил клятву Колька.
— Чур, уговор! — торопливо крикнул Двухголовый и с торжеством вытащил из ранца стеклянную, из‑под помады, баночку с горчицей. — Ну‑ка, попробуй теперь увильни, — с угрозой промолвил он.
Да, плохи оказались дела у Сморчка. Поймал на слове хитрый Олег, как теперь откажешься, еще погубишь отца с матерью. Ну и ловко же подстроил все жадюга Двухголовый!
— Колька, дай ему в жирную образину, — посоветовал Шурка.
— Съезди по собачьей харе, или я сам это сделаю, — еще определеннее высказался Яшка, начиная сердиться.
Но перепуганный Сморчок ничего не понимал. Он держал банку с горчицей, а глаза его не могли оторваться от сахара.
— Где же… ложка? — содрогаясь, спросил он. — Тут, в банке, эвон ее сколько… горчицы‑то, — жалобно сказал он.
Двухголовый поспешно подал ему из ранца деревянную, закусанную по краям, круглую и большую, как черпак, ложку.
Вот подлый, ничего не забыл! Должно быть, не один вечер обдумывал свою поганую торговлю.
— Великовата… поварешка целая. Уговору такого не было, — нерешительно запротестовал Колька, разглядывая ложку.
— Струсил! Продал отца и мамку! — закричали ребята. Выражение жестокости и любопытства было теперь не только на лице Олега, но и на лицах всех мальчишек. Даже Шурка с Яшкой безотчетно пододвинулись вплотную к Кольке, чтобы лучше видеть, как Сморчок будет есть горчицу. Они негодовали на Двухголового за выдумку, но это не мешало им глядеть на редкое зрелище. Если бы тут но был замешан сахар, Колька мог бы прослыть героем, как Гошка Аладьин, прищемивший ладонь до крови.
— Жри, знай, скорей. — заторопил Олег, боясь, что Колька раздумает и откажется. — Живо, а то не получишь сахару!
Колька покорно стал наполнять ложку горчицей. Руки у него дрожали. Горчица была густая, будто замазка, какого‑то ядовито — зеленого цвета, и плохо вылезала из банки.
— Полней накладывай, не жалей. Вся твоя! — злорадно командовал Олег, поднимаясь с травы, сопя от нетерпения.
Сморчок добавил горчицы и, не спуская глаз с сахара, с отчаянной решимостью сунул ложку в рот. Тотчас глаза у него полезли на лоб, он поперхнулся, хватил ртом воздуха, словно во рту было горячо, и, стиснув зубы, заплясал на месте. Он давился горчицей, не смея выплюнуть ее, выл от боли, притопывал босыми ногами и тянулся к сахару. Слезы капали ему на рубашку.
Это было не испытание мужества, а просто издевательство над Колькой. Никакого удовольствия зрелище не доставило Шурке, напротив, оно обожгло огнем. В сердце смешались ненависть к Двухголовому и жалость и презрение к Кольке, позарившемуся на проклятый огрызок сахара. Шурка не мог больше терпеть, у него горело внутри, словно он сам проглотил горчицу.
— Эх, ты… ты… обжора несчастный! — задохся он, не находя уничтожающих слов для Кольки.
Вышиб ложку, ударил Сморчка по голове и кинулся на Двухголового.
— Дразнишь? Измываешься, богач? Подавись ты своим сахаром и горчицей!
Он не успел сбить Олега с ног, как черная молния с громом и ревом ударила Двухголового, скосила навзничь. Шурка не сразу узнал в этой молнии Кольку Сморчка. А узнав, — замер от восторга.
— Давно бы так! Знай наших!
Яшка Петух, схватив банку, мазал Двухголового горчицей, приговаривая:
— На! Попробуй сам!.. Каково, а?.. На, трескай!
Олег не посмел пожаловаться учителю. Но Григорий Евгеньевич, услышав рев и шум, сам выглянул на крыльцо.
Узнав, в чем дело, он страшно рассердился, схватился за голову. Ребята никогда его таким не видывали.
— Ах, негодяй! Ах, негодяй! — приговаривал он, раскачиваясь на крыльце, дергая себя за волосы. — В угол! Столбом до вечера! В угол!
И тут произошло неслыханное.
— Не пойду, — сказал Олег, надуваясь пузырем.
— Что — о?
— Будете обижать… батя муки не даст.
Григорий Евгеньевич молча взял Двухголового за руку, вывел за палисад на дорогу.
— Марш домой! — приказал он. — И скажи Устину Павловичу, за что я тебя выгнал из школы.
Олег заревел и убежал. Большая перемена продолжалась.
Обсудили неслыханный поступок и слова Двухголового и решили, что он сегодня непременно получит от отца и матери баню. Как раз суббота, нажарят — напарят досыта.
Так как это было справедливо, то об Олеге скоро позабыли. Девчонки, все время державшиеся в стороне, затеяли игру во «вьюнок» и позвали ребят. Шурка не прочь был поиграть, но Яшка наотрез отказался.
— Что выдумали, — буркнул он. — Того и гляди, скоро полезут целоваться.
Шурке пришлось, кривя сердцем, отказаться от игры во «вьюнок».
С некоторого времени отношения между мальчишками и девчонками испортились. По совести сказать, отношения эти и прежде были не ахти какие дружные. Ребятам казалось, что они всегда только снисходительно терпели плакс и трусих. В конце концов терпеть им надоело, и снисхождение сменилось презрением. Потом пришло однажды утро, когда мальчишки проснулись мужчинами, заговорили басом, возненавидели слезы, тряпки, ласки. Их воспрянувшие ото сна молодецкие души страстно полюбили силу, ножи, грубость, спички, смелость и прочие превосходные штуки. Девчонки не могли быть товарищами, потому что не умели стрелять из ключей, набитых драгоценными спичечными головками, не понимали толку в книжках про путешествия и приключения, боялись лазать по деревьям, не любили играть в войну, в разбойников и сыщиков, не умели переносить молча боль, пищали, недотроги, и только знали глупые свои хороводы, камешки, куклы и песенки.
Шурка по самой правде из чувства товарищества разделял взгляды ребят на девчонок. Он позабыл дорогу к Катькиной домушке под навесом, стыдился при Петухе разговаривать с Катькой, хотя в глубине своей воинственной мужской души полагал, что Растрепа могла быть исключением из общего правила: ведь она больше мальчишка, чем девчонка. В самом деле, старая синяя с белым горошком юбка не мешала Растрепе карабкаться векшей на макушку сосны и раскачиваться в поднебесье так, что даже бесстрашному Шурке становилось не по себе. В драках Катька уступала немногим мальчишкам из третьего класса, а в царапанье и в кусанье не знала себе равных. Охотно слушала рассказы про войну, не боялась крови и не любила слез. К тому же она таскала в кармане юбки замечательный амбарный ключ, весом без малого с фунт, и стреляла из него, не моргнув зеленым глазом. Конечно, верно и то, что ключ этот не мешал ей играть в куклы, верховодить среди девчонок и говорить иногда, подобно всем им, пискушам, тоненько и протяжно: «Ка — ак не сты — ыдно!» Но от этих дурацких девчоночьих привычек ее можно было живо отучить, дав основательную трепку.
