Он помнил, что тогда он наклонился и обнял ее. Так началась их любовь, и вновь у него появилась надежда, что благодаря этому мгновению, так совершенно воспроизведенному, все повторится, как будто и в самом деле не прошло столько времени. Но Джорджия оттолкнула его руку и встала:
— Не могу больше. Довольно, довольно, довольно!
Серджо, растерянный, тоже встал с дивана.
— Тогда это было прекрасно, а теперь просто неприятно. Не могу понять, зачем ты заставляешь меня разыгрывать эту комедию. Может быть, ты надеешься начать все сначала? В таком случае ты ошибаешься. У меня нет ни малейшего желания.
— Нет, — сказал Серджо, — я не хочу начинать все сначала. Это было бы уже что-то другое, я же хочу именно того, что было, и ничего другого. Я заставил тебя повторить, как ты говоришь, комедию, потому что хотел вновь пережить то далекое мгновение. Может быть, это было самое прекрасное мгновение в моей жизни.
— Оно ушло навсегда и никогда больше не вернется, — уже не так резко, почти с сожалением произнесла она, подойдя к окну, и стала глядеть в него.
— Но я не могу себе представить, что оно ушло. Оно здесь, у меня в памяти, живое, настоящее. Это мгновение должно повториться.
Женщина медленно повернулась и с сочувствием посмотрела на него:
— И именно тебе приходится говорить мне это, а ведь как раз ты так хорошо объяснил мне в тот день, что такое подделка. То мгновение тогда стоило миллионы, миллиарды, оно было дороже всех сокровищ мира. Но то, что мы проделали сегодня утром, это подделка, цена которой — несколько лир. Разве не так?
Она отошла от окна и, похлопывая себя по ноге длинными черными перчатками, которые держала в руке, направилась к двери.
— Я уже не та, какой была в то утро, и ты не тот, что прежде. Мы оба другие. И потом мы совсем не актеры, которые в совершенстве могут повторить какую-нибудь сцену. Даже если бы мы и были ими, то для кого нам играть? Для самих себя? Актеры играют не для себя, а для публики. До свиданья.
Серджо ничего не ответил и подошел к окну. Майский ветер, веселый и порывистый, шевелил листву глицинии, совсем как в то утро. И все могло бы быть, как в то утро. Дверь за его спиной закрылась.
Лоренцо остановил машину и повернулся к юноше.
— Ну так как, поднимешься наверх или будешь дожидаться здесь?
Тот пожал плечами, и на губах его появилась наглая и ленивая усмешка:
— А зачем я туда пойду? Чего я там не видал!
Лоренцо, не говоря ни слова, с минуту смотрел на него. Это красивое и порочное лицо — необыкновенно смуглое, с черными блестящими глазами, величиной и разрезом напоминавшими женские, с коротким чувственным носом, с мясистыми и припухшими яркими губами — будило в нем отвращение; с удивлением он спрашивал себя: как умудрялись родители ничего не замечать? Ведь это лицо кричало. Он с досадой сказал:
— Лионелло, если ты так относишься ко всему, что случилось, то уж лучше бы ты ко мне не обращался.
— Но, милейший адвокат, как я должен ко всему этому относиться?
— Ты хоть понимаешь, что можешь угодить в тюрьму?
Молодой человек взглянул на адвоката и лишь удобнее устроился на сиденье: он привалился к мягкой спинке, запрокинул голову, так что его сильная и круглая шея выступила из воротника летней рубашки. Он хранил молчание — то была его излюбленная манера отвечать на щекотливые вопросы. Лоренцо, однако, настаивал:
— Могу я по крайней мере узнать, зачем ты это сделал?
Снова молчание. Сквозь полуопущенные длинные ресницы юноша лениво смотрел на адвоката, и это выводило того из равновесия.
— Зачем ты в таком случае явился ко мне? — спросил он.
На сей раз Лионелло соблаговолил ответить. Он заговорил медленно и с нескрываемым пренебрежением:
— Я пришел к вам, рассчитывая, что вы человек понятливый. Но теперь, раз вы задаете подобные вопросы, я должен признать, что допустил оплошность и дал маху.
— В каком смысле дал маху?
— Да в том, что обратился к вам.
Лоренцо выскочил из машины и с силой захлопнул дверцу.
— Ладно, оставайся тут, я поднимусь наверх.
Но когда он огибал машину, то увидел, что молодой человек томно делает ему какой-то знак рукою, не меняя, однако, при этом своей ленивой и удобной позы. Адвокат остановился и с раздражением спросил:
— Чего тебе еще?
— Сигарету.
— Держи!
Лоренцо швырнул пачку сигарет прямо в лицо мальчишке и вошел в подъезд. Подойдя к лифту, он оглянулся и краем глаза увидел, что какая-то молодая женщина подбежала к автомобилю и заговорила с Лионелло. И тут же он узнал ее: это была сестра юноши, Джиджола. Если Лионелло выражением лица и манерами — адвокат не мог бы сказать, врожденными или благоприобретенными, походил на хулигана из городского предместья, то Джиджола, в свою очередь, походила на уличную девчонку: у нее было гибкое тело, вихляющая походка, на ее плоском лице с низким лбом выделялись непомерно большие глаза и огромный рот. Лоренцо задержался возле лифта, ожидая, пока она подойдет. И действительно, девушка вскоре появилась: она ступала по блестящим мраморным плитам, которыми был выложен просторный вестибюль, ее короткое платьице, казалось, было выкроено из косынки: оно оставляло открытыми спину Джиджолы, руки, верхнюю часть груди и ноги выше колен. Лоренцо отметил, что модная прическа в форме высокого овального гребня особенно подчеркивала ее необычайно низкий лоб — он был не шире двух пальцев, — мощные челюсти и тяжелый подбородок. Джиджола вошла в лифт и, не здороваясь, спросила у адвоката:
— Что стряслось с Лионелло? Почему он не идет домой? Почему прячется в машине?
Лоренцо тоже вошел в лифт, прикрыл дверцу и сказал:
— У Лионелло неприятности.
— И серьезные?
— Очень серьезные.
— Что ж он такое натворил?
— Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.
— Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку… А то так жить скучно!
Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.
— Ах, они так говорили? — вырвалось у него.
— Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.
Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:
— Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.
— Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете…
Она не успела договорить — адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:
— Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.
Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:
— Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.
— Ну и обращенье! А еще адвокат! — усмехнулась Джиджола.
В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.
Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" — и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.
Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:
— Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.
Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.
