Заветное желание истинно любящего — умереть ради возлюбленного, — а возлюбленный Назлу был в земле, — этот царь и господин, этот свет очей всего мира, — так, разве могла она, его лишившись, еще открывать и закрывать очи свои, могла ли сохранить на долгое время свое умершее, ушедшее из жизни дыхание?
Она положила голову свою на могилу, детей подобрала под себя, прикрыла грудью; все вокруг себя озаряла она светом, но милосердное небо еще не благоволило взять к себе ее святую душу, пока не объявится какой-нибудь покровитель у этих невинных детей.
А он-то как раз стоял перед ними. Ничего не узнал, только вздох услышал этот случайно пришедший. Блаженна могила, столь любимая. Блаженна земля, которая так чисто, непорочно примет и в себе схоронит прах двух любящих, и наша земля — сестра неба, — и наша душа — святое божье подобие — с ясным челом предстанут перед богом.
Не стало Агаси, не стало и Назлу, а покровителя детям их бог послал. Разве бог попустил бы, чтоб дети его погибли?
И мы когда-нибудь уйдем, и мы, о мои любезные соотечественники!
Скажи, если бы перед твоими глазами была сейчас могила Агаси, неужели ты не вздохнул бы, не помянул его добром, не промолвил бы:
— Как было б хорошо, если б я был одним из твоих товарищей, любил бы свою родину, приносил пользу своему народу, чтобы и меня так же любили, чтобы и мое имя так же славилось в мире.
Сокровища и богатства, честь и отличия, величье и власть — только до края могилы нам спутники, но они — не друзья. Когда покроет холодный саван очи твои, — вдохновенным очам твоим в жертву себя принесу, о мой благородный сын Гайка; когда печальный звон проводит тебя в церковь и светлый твой лик покроется смертной желтизною, и сладостный язык твой окоченеет, милое солнце твое закатится, — гроб твой достанется могиле, тело — земле, а душа пойдет на небо, успокоится, — и успокоятся скорбящие, о тебе убивавшиеся, а как и они умрут, уже не будет тебе ни ладана, ни свечей, ни пения церковного, ни обедни.
Быть может, большинство из тех, кто бессердечно, бездушно гуляет и веселится над землей, где лежит твой прах, когда был ты в живых, ели твой хлеб, пользовались твоей добротой, готовы были ноги тебе целовать. Так мир устроен.
Дела твои, одни дела сохранят твое имя. Только любовь к родине сохранит память о тебе, любовь к народу сбережет живыми твои деянья, заставит чтить тебя наравне со святыми. Родная земля приведет каждого прохожего к останкам твоим, к святой могиле твоей и, указав перстом, промолвит: «Если хочешь, чтоб и тебя я так же любила, так же лелеяла, — ты тоже люби меня и просветляй, дорогое чадо мое!..»
Агаси оплакали, и делу конец. Ах, не мне бы писать в память о таком армянине, о таком несравненном герое его историю. Блажен будет тот час, когда какой-нибудь благородный сын армянского народа разгневается на негодный мой язык, отбросит прочь негодное мое писание и сам заново напишет историю наших храбрых армян так, чтоб слушатель и читатель загорались, воспламенялись, удивлялись, восхищались и перо и книгу того писателя чтили, как святыню, как ежели бы они принадлежали Петрарке, чтобы хранили их на лоне своем. Это я от любви так осмелел, что написал, — пусть же читатель не осуждает меня за мои недостатки.
Пойдем-ка еще раз на берег Зангу, посмотрим еще раз на священную Зангу, взглянем на ее ущелье днем, — ибо была ночь, когда мы переходили через нее, а то, что видишь ночью и днем, не одно и то же. Еще раз пройдемся по земле нашей священной Родины, потом протянем друг другу руку, сольемся сердцами, обнимем друг друга, прильнем грудь к груди, — слезы застелют нам очи, боль и скорбь замкнут уста, горы и ущелья отнимут голос. Ах, если один из нас окажется на небе, а другой останется на земле, то под какой бы луной он ни стоял, на какую бы звезду ни глядел, на берегу какого бы моря ни сидел, по верху какой бы горы ни проходил, — пусть обратит взоры свои к небу и понизит голос, и пусть первый вздох его, первая капля, из очей уроненная, первое слово, из уст вырвавшееся, будет:
«Друг мой, друг мой, ты ушел, я остался, но слова твои я не бросил на ветер, любовь к Родине неизменно храню в сердце своем, за счастье Родины жизнь свою готов отдать. Не горюй, не скорби, помяни меня и моли о ниспослании мне силы».
3
Зангу, Зангу, прекрасная моя Зангу! Когда вижу я твой небоподобный лик, слышу печальный твой голос, вбираю губами священную твою воду, — в этих ущельях твоих, цветами украшенных, на этих прохладных твоих берегах, под твоей белой, светозарной пеной, на берегу твоего скромного Мамбри[197], под твоими веющими фимиамом деревами, среди цветов твоих, бессмертье дарующих; когда слышу я твой печальный, заунывный плач, зловещий, скорбный голос, когда вижу горючие слезы милых очей твоих, я думаю: наши несчастные, злополучные, полоненные, сбитые с ног, обессиленные, обездоленные, опустошенные, заколотые, камнями побитые, лишенные родины, обескровленные, бездомные, скорбящие, бедные, неимущие сыновья и внуки твоих счастливых, давно ушедших, нам недостающих, высокородных, могущественных, сотрясавших мир, непобедимых, неодолимых князей, миростроителей-царей, могучих, крепкоруких богатырей, — как били бы они себя по голове, как оплакивали бы свой черный день, подумав про того, кто впервые приветствовал тебя радостным голосом, с высоко поднятым челом, с небоподобным лицом и орлим взором, с богатырским обличием и улыбкой сладостной, про того, кто впервые вкусил тебя, с радостью и ликованием понюхал твои цветы, с наслаждением отведал вкус сладких плодов твоих, кто пришел и возлег на твоем прохладном, освежающем берегу, поцеловал твое святое, непорочное лоно, ласково, умиленно сорвал твою благоуханную розу, твою скромную фиалку и величаво, с горделивою важностью протянув, простерев над тобою свою храбрую длань, с властною силой, с проникновенной мыслью, острым глазом взирая на эти священные берега, на эти благородные ущелья, на эти неколебимые скалы, в восхищенье перед твоим бесстрашным, храбрым сердцем, перед твоими пенистыми, свирепыми, страшными волнами, — наконец воскликнул грозным голосом, решительной речью, небесными устами, херувимским языком:
«Раздан![198] Отныне тебе подобает стать моим обиталищем!..
Эта храбрая рука, этот широкий, как озеро, лук, эта стрела с расщепленным натрое наконечником, эта крепко кованная грудь, этот любовью объединенный сонм сотрясающих мир, неодолимы исполинов, — отныне пребудут охраной твоей и защитой, чудесная река Раздан!..
Ликованье, веселье, восхищенье, пышное произрастание, восторг, бодрость сердца — да будут уделом твоим, прекрасный мой Раздан!..
Пусть ликующее лоно твое, возвеселившиеся поля твои процветают и расцветают, проращивают зерна и пускают побеги, приносят тысячи плодов и без счета злаков на пропитание моего потомства, на радость детей моих, на довольствие моего богатырского племени.
Мой род унаследует после сего это небоподобное поприще, потомки мои будут, на радость тебе, победно отражать врагов. Эти горы, до неба поднявшиеся, пребудут приснонадежным оплотом моим, дивная эта равнина — сладостным моим пристанищем, цветущее твое ущелье — излюбленным местом прогулок моих.
Имя мое окрестит, запечатлеет этот чистый, радующий очи край, ибо нигде не находил я, ни на одном из путей моих в долговременных, дальних странствиях места, подобного ему, схожего с ним. И будет оно именоваться и ныне, и присно, и вовеки — Айастан».
Зангу, Зангу! Неумолимая моя Зангу! Сердце мое тоскует, нутро переворачивается, сознание мое бушует, душа моя воспалена, — я изнываю от боли, я потрясен волненьем, услышь стон и плач мой, вопль и моленья мои, прими слезы мои, подай мне утешение, надежду.
Сколько, о сколько раз, бывало, будучи мальчиком, стоял я на твоих ужасающих скалах, резвился на узорчатом, разноцветном, чудесном лоне твоем! Я радовался, играл, ликовал, изумляясь, поражаясь, а иногда, устрашенный, потрясенный твоим грозно-прекрасным яростным ликом, в страхе и ужасе либо бежал в объятия родителей, либо с радостным ликованием бросался в твои волны.
А ныне глубокий стон скорби, накопившись в бушующем, обуянном сомнениями сердце моем, возносится к тебе, взывает к тебе, замирает, немеет в твоем лоне.
Зангу, Ерасх, Раздан, Араке, млечные груди возлюбленной моей матери и любвеобильной родительницы — великой Армении! Где ваши на весь мир прославленные имена? Где те золотые века, где сонмы богатырей, где толпы исполинов, где столицы, где города, стремящиеся ввысь здания, где башни, дворцы, цирки в небо смотрящие, знаменитые храмы, увеселительные палаты, — не они ли крепчайшей связью, могучими руками, твердыми дланями, нежным сердцем и ревностной любовью, умильною на лице улыбкой охватывали, окружали вас, умилялись, обнимали, ласкали и, заключив в объятия сладостные небоподобные ваши склоны, целовали их святым поцелуем в знак непреходящей любви, ревностного обета дружества и родства.
