вершине этой горы, и срубленные головы мореплавателей наутро катились по уступам скал по обеим сторонам от нас и падали в воду, она прислушивалась, вздрагивая, и вдали уже проступал парус Ореста… А потом она еще подросла, и мы ушли надолго по горному Крыму, жили в пещерах Тепе-Кермен, и однажды после долгих скитаний поднялись на Мангуп и обомлели: на вершине залитого солнцем пещерного холма стоял большой вертолет и ни души вокруг, лишь пенье цикад. Прошли еще немного, раздвинули кусты, а там на полянке сидят обедают летчики. Разговорились, я пошутил, спросив, не станут ли они кудесниками для вот этой девочки, мечтающей немножко полетать? За скромный гонорар в сто долларов, что по тем временам были приличные деньги, но все же не для таких авантюр. Шутка не удалась – полетели! Мы с Женькой и летчик в накрахмаленной рубахе и галстуке, несколько эллипсов вокруг холма с киношным зависанием у пещер. Как же она счастлива была!
Могила, Колар, потом деревушка с непроизносимым именем. Окраина, вдали за окном ночлежки – шамшан, жгут кого-то, звук барабанов. Где-то в той же стороне за шамшаном – аэропорт, утром вылет. Ну вот и все, еще выйти, побродить, проститься с днем. Ветерок оттуда, сладковатый дым, как листья жгут, листвяной человек, прогорающий. В прежние времена для погребального костра брали два мана сандала, четыре мана топленого масла, пять серов камфары, полтора сера алоэ и десять ман твердого дерева. И лучше в Варанаси, чтобы избежать восьмидесяти четырех тысяч перерождений.
А что противостоит необратимости? Творчество? Черновик, переписывание, порой неудержимое, как у Врубеля? Входя в те пределы, которые вроде бы этой перезаписи не подлежат: в жизнь, отношения с людьми, временем, миром? И жизнь поддается. Порождая и чудеса, и инвалидов рая.
Вернулся, стоял у окна, к чему-то прислушивался внутри – дальнему, неречевому. Минуты настоящей близости с жизнью – бесчеловечны.
В последних лучах солнца пролетел ибис, истошно голося, и потом еще долго стихал скрипучей жалобой небесного нежилого дома.
#45. Чат
Какая странная поездка вышла на этот раз. Вот тебе и Индия, возвращаюсь бегством. В три часа ночи придет машина отвезти в аэропорт Бангалора. Спать не имело смысла, собрал вещи, написал пару писем, открыл чат с Любой, последняя фраза была написана полугодом раньше: Одиссей становится Гомером, ослепнув, и только тогда он – Одиссей.
Прокрутил наверх на несколько лет.
– Я поговорю с тобой про себя на улице. Внутри себя с тобой. Ну все, я ушла, а то у меня сметана в пороге валяется, а я ведь женщина. Интересно, вспомнишь? Ты так однажды мне сказал, и я слегла насмерть. Мы пришли из магазина, и пакет со сметаной в пороге остался. И ты возмутился, что для тебя редкость, конечно. Ну ты же все-таки женщина, ты сказал. И я слегла. Весь вечер плакала.
– Видишь, как был я прекрасен с тобой!
– Если честно, да. Ты был очень терпелив и замечателен. Мне было легко. Ну ладно, пошла. Индия… Какой же ты счастливчик, что летишь. И как же я за тебя рада.
– Иди, три пичужки моего счастья. Ты ведь мне еще пожелаешь, чтоб я вернулся?
– Вчерашнее потрясение еще со мной, не думай. Я еще читаю. Но все очень сложно – я не могу полностью раствориться в этом, мне надо немного себя и здесь оставить. И радость, и боль – ты, наверное, все-таки не очень понимаешь то, что я чувствую.
– Что это наша с тобой Индия, и настолько наша, что каждое прикосновение… – об этом? И уходить в это безоглядно и так, как могла бы и, может, хотела бы, – невозможно, потому что есть вот эта жизнь, которую надо жить?
– Да.
– «с одной женщиной и двумя-тремя книгами» – это про тебя, ты поняла?
– Беда в том, что мы оба слишком хорошо все понимаем. А еще думаем друг про друга: а вдруг не?
– Шишкин говорит, что не выраженное в слове будто и не существует. Нет ведь: не существует то, что не откликнулось.
– Лёнька полетит, по-видимому, первый раз сам в Крым на лето, у меня практика. Вообще он вырос и даже кормит меня ужином, запекает мясо и все такое. После вашего разговора озабоченно сказал, что если поедет к тебе когда-нибудь, надо будет фасоль прихватить – побаловать тебя фасолевым супом.
– Я уже в Мюнхене несколько дней и окунулся с головой в монтаж фильмов: привез около четырехсот фрагментов видео, половина из которых – тейям. Вчера смонтировал свадьбу индийскую, которую учинил в Харнай с нашей парой из Ганновера. Выложил сегодня в фб, но, оказывается, траур в России, а я ни сном ни духом. Ладно, не буду удалять, в конце концов – а когда его нет, траура, неизбывен.
– Я рада, что у тебя эоны событий, и почему-то мне кажется, что есть у тебя с кем все это делить. Про свадьбу в не слишком подходящий момент… Да, я бы на твоем месте убрала, трагедия ведь очень многих всколыхнула. Как представишь детей, запертых среди огня… Неизбывен траур, да. Но есть когда совсем тяжко. Плохо у меня на душе. Я последнее время только с теми, кто ушел, и разговариваю.
– Вот и я уйду, тогда и начнешь разговаривать? Вчера прочел у Михайлова: «Стать лесом, видящим сны про своих обитателей. Язык нужно оставить при себе, даже при полном рассыпании сознания».
Ты как-то там не в духе или занята… Я тут вдруг сел на пол и включил камеру… И получился фильм, где я читаю тебе стихи о нас и немножко говорю с тобой… Я понимаю, что все это очень непросто. Но и не показать тебе совсем я тоже не смог бы, наверное.
– Я только сегодня смогла послушать. Трудно, конечно, даже пытаться сказать тебе что-то об этом. С содранной кожей, да, но и спасибо, всеми нами и всеми словами, произнесенными и никогда не… Так странно – ты прав, что им, этим словам, может быть, нужно было быть так произнесенными больше, чем нам – потому что мы их малая часть, а они наша. Не жди от меня легкости и стройности речи, у меня сердце до сих пор колотится. Беда в том, что мы так все о себе двоих чувствуем и знаем, что вроде бы как больше всех слов… но и без них невозможны. Знаешь, как я это слушала? Как будто мы двое уже в том лесу и с улыбкой смотрим на тех, что здесь еще так болеют, и горят, и говорят, словами и без слов, друг с другом. Но как правильно ты сказал, их четверо теперь. Но речь все-таки не только о нас. Эти тексты… такого ведь правда еще не было, кажется. С такой степенью достоверности – то, что ты называешь горечью, а я чистой беспримесной болью, которая и создает эту невозможную подлинность. И никакой отклик со стороны тут невозможен, я думаю. Это как конец света по Элиоту – не взрыв, но всхлип, который никто кроме вошедшего не услышит. Так трудно тюкать пальцем с телефона. Я скоро буду дома и напишу тебе, когда приду, ладно?
#46. В сенсорном радиусе
Четыре часа она стоит в трансе над убитым ею человеком, глядя поверх обглоданного лица. Содрогается и сглотнуть не может. Слом программы. Внутри нее все обезображено, нет ее и уже никогда не будет. А та, кем станет, стоит поперек горла, и не сглотнуть. Это впервые с ней. Не понимает, как это произошло. Он присел в зарослях
