Светские понятия, условности и привычки без образованности и без лоска — может ли быть более прозаическая форма человеческого существования? Гордая респектабельность в старомодной двуколке, этикет без нескольких перемен к обеду. Близко наблюдая этих людей, мы даже тогда, когда железная рука несчастья выбивает их из седла жизни, почти не видим следов веры, еще меньше — следов христианского вероучения. Их почитание Невидимого в той степени, в какой оно проявляется, носит скорее языческий характер; их моральные убеждения, хотя они их держатся весьма стойко, основываются, по-видимому, исключительно на семейных традициях. Вы бы не смогли жить среди таких людей; вы задыхаетесь, отгороженные глухой стеной от всего прекрасного, великого и благородного; вас раздражают эти унылые мужчины и женщины, так не гармонирующие с тем уголком земли, где они живут, — этой благодатной равниной, по которой полноводный Флосс стремится все дальше и дальше к морю, смыкая медленный пульс старинного английского городка с биением могучего сердца всего мира. Идолопоклонники, яростно бичующие своих богов или собственные спины, и те, кажется, больше отвечают высокому предназначению человека, чем эти подобные муравьям Додсоны и Талливеры.
Я разделяю с вами то гнетущее чувство, которое вызывает в вас их убогий мирок, но нам надобно претерпеть это если мы хотим понять, каково было его воздействие на жизнь Тома и Мэгги — на многие поколения юных существ, поднявшихся в извечном стремлении человека вперед над духовным уровнем своих отцов и дедов, с которыми при всем том их связывали крепчайшие душевные узы. В каждом городе у сотен семейных очагов мы находим таких страдальцев: это мученики или жертвы, без которых невозможен ни один этап исторического развития человека; и не нужно бояться подобного сравнения ничтожного с великим — разве наука не говорит нам, что ее главная цель — установить единство между самым малым и самым большим? В естествознании, как я понимаю, ничто не кажется слишком незначительным уму, который способен видеть широкие связи явлений и которого каждый единичный объект наводит на мысль о совокупности огромного числа сопутствующих ему условий. Несомненно, это относится и; к наблюдениям над человеческой жизнью.
Спору нет, религиозные и моральные взгляды Додсонов и Талливеров носили слишком своеобразный характер, чтобы их можно было уяснить себе чисто дедуктивным путем, исходя лишь из того, что эти семейства принадлежали к той части населения Великобритании, которая исповедует протестантизм. Их взгляды на жизнь были, по сути своей, вполне здравы, как это и положено взглядам, на которых взращены приличные и преуспевающие семьи, достигшие полного благосостояния; но их знакомство с религиозными доктринами было весьма поверхностным. И если у сестер Додсон в их девические годы Библия чаще раскрывалась на определенных страницах, причиной тому были сухие лепестки тюльпана, заложенные куда придется, а отнюдь не особое пристрастие к истории церкви, молитвам или догматам.
Религия их носила простой, полуязыческий характер, но им совершенно чужда была ересь — если понимать под ней отступление от общепринятой веры, — поскольку они даже понятия не имели о том, что наряду с англиканской церковью существуют другие вероучения, если не считать учения нонконформистов,[66] которое в иных семьях передавалось по наследству, как астма. Откуда им было это знать? Викарий их славного сельского прихода гораздо лучше умел играть в вист или пошутить с хорошенькой прихожанкой, чем выступать в религиозных спорах. Религия Додсонов заключалась в почитании всего привычного и респектабельного: необходимо быть окрещенным — иначе вас не похоронят на кладбище — и причаститься перед смертью, дабы оградить себя от других менее определенных опасностей, но в равной мере необходимо было иметь соответствующих вашему положению факельщиков на похоронах, хорошо прокопченный окорок на поминках и безупречное завещание у нотариуса. Ни один из Додсонов не даст никому оснований обвинить его в том, что он забыл о требованиях приличия или уклонился от незыблемого порядка вещей, узаконенного практикой наиболее состоятельных прихожан и семейными традициями, такими, как повиновение родителям, верность родне, трудолюбие, неколебимая честность, бережливость, начищенная до блеска деревянная и медная посуда, запасы звонкой монеты, которой грозит в скором времени выйти из обращения, производство первосортных изделий для рынка и приверженность к предметам домашнего изготовления. Додсоны были очень гордой кастой, и гордость их основывалась на том, что их невозможно было, при всем желании, упрекнуть в нарушении освященного обычаем долга или правил благопристойности. То была гордость, благотворная во многих отношениях, поскольку она отожествляла честь с честностью, добросовестностью в работе и верностью общепризнанным принципам; и общество обязано кое-какими ценными качествами своих членов матерям додсоновского толка, которые сбивали отличное масло, пекли отличный хлеб и считали бы позором для себя поступать иначе. Быть честным и бедным никогда не было девизом Додсонов; еще меньше — быть бедным, а казаться богатым; скорее уж семья придерживалась заповеди — быть честным и богатым, и не только богатым, но богаче, чем думают другие. Жить, пользуясь всеобщим уважением, и быть похороненным по всем правилам — вот цель всего их существования; но достижение этой цели свелось бы на нет, если бы по обнародовании завещания они оказались беднее, чем предполагалось, или же оставили деньги по своей прихоти, без строгого учета степени родства, — тем самым они упали бы в глазах своих ближних. К родне нужно относиться по справедливости. А справедливость требует строго указывать на ошибки, если родные умаляют честь семьи, но не лишать их и малейшей доли причитающихся им по праву серебряных пряжек для туфель и прочего фамильного добра. Самая примечательная черта додсоновского характера — прямота: в присущих им пороках и добродетелях в равной мере проявлялся гордый, честный эгоизм; им глубоко противно все то, что может повредить их репутации и противоречит их интересам; они не будут стесняться в выражениях, разговаривая с недостойным родичем, но никогда его не покинут и не отвернутся от него — не дадут ему остаться без куска хлеба, лишь потребуют, чтобы он запивал этот кусок горькой чашей унижения. Тот же культ всего освященного обычаем вошел в плоть и кровь Талливеров, но кровь в их жилах текла горячей, им не чужды были великодушие и дерзость, нежность и сердечность, вспыльчивость и безрассудство. Дед мистера Талливера, случалось, говаривал, будто среди его предков был некий Ралф Талливер, на редкость умный малый, который кончил тем, что разорился. Не лишено вероятия, что этот умный малый жил на широкую ногу, ездил на резвых лошадях и всегда твердо стоял на своем. С другой стороны, никто никогда не слыхивал, чтобы разорился кто-либо из Додсонов; это было не в их обычае.
Таковы принципы, на которых взращивались Додсоны и Талливеры в добрые старые времена Питта[67] и высоких цен, а так как вам уже известно состояние общественной жизни Сент-Огга, вы можете сделать вывод, что и последующие годы не принесли ничего нового. Даже в эту позднюю эпоху антикатолицизма многие жители городка умудрялись придерживаться языческих верований и несмотря на то считать себя хорошими христианами; поэтому нечего удивляться, что мистер Талливер, хотя и регулярно посещал церковь, навеки запечатлел на страницах семейной Библии свой обет отомстить Уэйкему. И нельзя сказать, чтобы виноват в этом был викарий их очаровательного сельского прихода: он происходил из родовитой семьи, был безукоризненным джентльменом, холостяком с изысканными вкусами, окончил университет с отличием и был оставлен при колледже. Мистер Талливер смотрел на него с должным уважением, как и на все, имеющее отношение к церковной службе, но считал, что церковь — это одно, а здравый смысл — совсем другое; а уж что такое здравый смысл, вы могли ему не говорить, это он и сам знал. Семена некоторых растений, произрастающих в неблагоприятных условиях, природа снабжает зацепками, давая им возможность укрепиться даже в самой неподатливой почве. Семена, посеянные в душе мистера Талливера, были, видимо, лишены подобного приспособления и поэтому не дали никаких всходов.
Глава II ТЕРНИЯ В РАЗОРЕННОМ ГНЕЗДЕ
Волнение, сопутствующее первым ударам постигшего нас несчастья, в самом себе таит спасительную помощь; так острая боль часто ведет к нервному возбуждению, которое ненадолго дает нам силы выдержать ее. Но когда вслед за тем наступает тоскливая, столь непохожая на прежнюю, жизнь, когда острота горя притупляется и теряет напряженность, облегчавшую наши страдания, когда день идет за днем с мрачным однообразием, не сулящим ничего впереди, и унылая рутина становится тяжким искусом для наших сил, — вот тогда-то нам угрожает отчаяние, вот тогда-то нас так властно охватывает духовный голод, и наше зрение и слух стремятся раскрыть непознаваемую тайну бытия, которая дала бы нам силы с радостью нести возложенный на нас крест.
