Дон Томас, врач-аристократ, изложил свое мнение уклончиво и, в сущности, не сказал ничего.
Санчес занимал выгодную позицию. Все были убеждены, что дядюшка Гаррота виновен, а некоторые говорили даже, что если бы он и действительно оказался невиновным, то его все равно следует наказать, потому что он бездушный человек, способный на всякое злодейство.
Происшествие это взволновало город; собрали улики, произвели исследование свежих кровавых следов на лопатке, и оказалось, что они не совпадают с отпечатками пальцев старьевщика; затем подговорили одного тюремного надзирателя, приятеля Гарроты, подпоить его и выведать у него правду. Дядюшка Гаррота признался в своем участии в убийстве Петуха и Каньямеро, но несколько раз клятвенно уверял, что не убивал жену. Он непричастен к ее смерти, и хотя бы его казнили, если он будет говорить «нет», и освободили, если он скажет «да», он все равно будет говорить «нет», потому что это сущая правда.
После нескольких допросов, судья убедился в невиновности старьевщика и освободил его.
Город счел себя обманутым. По данным следствия и инстинктивно, люди, наконец, убедились, что дядюшка Гаррота, хотя и способный убить свою жену, не убивал ее, но никто не хотел верить в честность судьи и Андреса.
Местная газета, защищавшая Сов, напечатала длинную статью под заглавием «Убийство или самоубийство?», в которой высказывала предположение, что жена дядюшки Гарроты сама лишила себя жизни; зато другая газета, сторонница Крыс, уверяла, что здесь несомненно совершено преступление, и что старьевщика спасли политические влияния.
— Интересно бы знать, сколько получили судья и доктор, — говорили люди.
Зато Санчеса хвалили все.
— Вот это честный человек!
— Но то, что он говорил, оказалось неверно, — возражали некоторые.
— Да. Но все-таки он действовал честно.
И невозможно было переубедить этих людей.
10. Прощание
Андрес, до сих пор пользовавшийся симпатиями среди бедняков, увидел, что симпатии эти сменилась враждебностью. Весной он решил уехать и подал прошение об отставке.
Отъезд был назначен на одно из первых чисел мая. Он простился с доном Бласом и судьей и имел резкий разговор с Санчесом, который, несмотря на то, что отделывался таким образом от врага и соперника, был настолько бестактен, что стал еще и упрекать его. Андрес резко ответил ему и наговорил много неприятных истин.
Днем он уложил свои вещи и пошел погулять. День был пасмурный, в тучах изредка поблескивали молнии. К вечеру пошел дождь, и Андрес вернулся домой.
В этот день Пепинито, его дочь и старая бабушка уехали в Майо, курортный городок недалеко от Альколеи.
Андрес оканчивал укладку. Перед ужином к нему вошла хозяйка.
— Так вы и в самом деле уезжаете завтра, дон Андрес?
— Да.
— Мы одни дома; когда захотите ужинать, скажите.
— Я сейчас кончу.
— Мне жаль, что вы уезжаете. Мы уже привыкли считать вас своим.
— Что же делать! Меня не любят в городе.
— Вы не можете сказать этого про нас.
— Нет, про вас я этого и не говорю. То есть про вас лично. Если мне и жаль покинуть этот город, то только из-за вас.
— Ах, что вы, дон Андрес!
— Хотите верьте, хотите нет. Я очень уважаю вас. Я нахожу вас очень доброй и очень умной женщиной.
— Господи, Боже мой, дон Андрес, этак вы совсем сконфузите меня, — сказала она, смеясь.
— Конфузьтесь, сколько угодно, Доротея. И все-таки это правда. Плохо в вас только одно…
— Посмотрим, что же плохого, — сказала она с притворной серьезностью.
— Плохо в вас то, — продолжал Андрес, — что вы замужем за идиотом, хвастливым дураком, который заставляет вас страдать, и которого я на вашем месте обманывал бы с кем угодно.
— Господи! Иисусе Христе! Что вы говорите!
— Это правда, которую я говорю вам на прощанье… И я дурак, что не ухаживал за вами.
— Теперь вы сообразили это, дон Андрес?
— Да, теперь я сообразил, но не думайте, что мне не приходило этого в голову и раньше, только у меня не хватало решимости… Сегодня мы одни в доме. Не правда ли?
— Да, одни. Прощайте, дон Андрес, я ухожу.
— Нет, не уходите, мне нужно поговорить с вами.
Удивленная властным тоном Андреса, Доротея остановилась.
— Что же вам нужно? — спросила она.
— Останьтесь здесь, со мной.
— Но ведь я честная женщина, дон Андрес, — слабым голосом проговорила Доротея.
— Я знаю. Честная и добрая женщина, а муж у вас дурак. Мы одни, никто не узнает, что вы были моею. Эта ночь для вас и для меня будет ночью необычной, исключительной…
— Да, а раскаяние, а угрызения совести?
— Угрызения совести?
Андрес понял, что не следует оспаривать этого пункта.
— Минуту тому назад я не думал, что скажу вам это. Почему сказал? Не знаю… Сердце мое сейчас стучит, как кузнечный молот.
Андрес, дрожа и весь бледный, оперся о железную спинку кровати.
— Вам нехорошо? — упавшим голосом прошептала Доротея.
— Нет, ничего.
Она тоже была смущена и дрожала. Андрес погасил свечу и подошел к ней. Доротея не сопротивлялась. Андрес в эту минуту был совершенно в бессознательном состоянии…
К утру в скважины деревянных ставней стал пробиваться свет. Доротея очнулась. Андрес пытался удержать ее в своих объятиях.
— Нет, нет, — с ужасом прошептала она и, вскочив, поспешно убежала из комнаты.
Андрес приподнялся и сел на постели, пораженный, дивясь самому себе. Он находился в состоянии полной нерешительности, чувствовал, будто на плечи ему давит какая-то тяжелая доска, и боялся спустить ноги на пол. Так он сидел, подавленный, опершись головой на руки, до тех пор, пока не услышал стука приехавшего за ним дилижанса. Тогда он встал, оделся и отворил дверь раньше, чем постучали, содрогаясь при мысли о стуке молотка. В комнату вошел мальчик, взял чемодан и мешок. Андрес надел пальто и сел в дилижанс, который тронулся по пыльной дороге.
— Как нелепо! Как это все нелепо! — воскликнул Андрес. — И сопоставлял всю свою жизнь и эту последнюю ночь, такую неожиданную и разрушительную.
В поезде нервное состояние его еще ухудшилось. В Аранхуэсе он решил прервать путешествие. Три дня, проведенные здесь, несколько успокоили его, и нервы пришли в относительный порядок.
Часть шестая
Опыт в Мадриде
1. Комментарии к прошлому
Через несколько дней по приезде в Мадрид, Андрес был неприятно поражен, узнав, что вот-вот объявят войну Соединенным Штатам. Проходили собрания, уличные манифестации, всюду гремела патриотическая музыка.
Андрес не следил по газетам за колониальной политикой и не знал в точности, в чем было дело; его единственным источником была старая служанка Доротеи, которая громко пела во время стирки такую песню:
Да быть не может, чтоб из-за мулатов
Пришли столь скверные времена:
Уплыл на Кубу весь цвет Испании,
Лишь мелкая рыбка осталась одна.
Все суждения Андреса относительно войны и основывались на этой песне старой служанки. Но увидя, какой оборот принимают дела в связи с интервенцией Соединенных Штатов, он впал в уныние.
Повсюду только и было разговору, что о вероятности победы или поражения. Старый Уртадо верил в победу испанцев и в то, что она дастся без всяких усилий: янки, эти «свиные торговцы», при виде испанских солдат, сейчас же побросают ружья и разбегутся.
Брат Андреса Педро вел жизнь спортсмена и не интересовался войной, так же, как и Александр; Маргарита по-прежнему жила в Валенсии.
Андрес нашел должность в консультации по желудочным болезням, заменив одного из врачей, уехавшего на три месяца за границу. Днем он уходил в консультацию и оставался там до вечера, потом приходил домой ужинать, а после ужина шел узнавать новости.
Газеты были полны вздором и бравадой: янки не готовы к войне, их солдаты не имеют даже обмундирования. Судя по тому, что писалось в Мадриде, в стране швейных машин сшить несколько мундиров было огромной, просто катострафической трудностью!
В довершение смехотворности, Кастеляр отправил послание американцам. Правда, оно не отличалось комической велеречивостью воззвания Виктора Гюго[335] к немцам с призывом уважать французов, но и его оказалось достаточно, чтобы здравомыслящие испанцы осознали всю пустоту своих великих людей.
Андрес следил за военными приготовлениями со жгучим интересом. Газеты приводили совершенно ложные расчеты. Андрес даже стал думать, что оптимисты имеют некоторые основания для своих надежд. За несколько дней до поражения он встретился на улице с Итурриосом.
— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он дядю.
— Мы пропали.
— Но, ведь, говорят, что мы великолепно готовы.
