тогда поцеловала.
Тот крохотный нежный скольз губами по губам, с лишь легчайшим поцелуем, наметить поцелуй — Она им меня отвадила — Ей было все равно –
У нее не было денег ехать на такси домой, автобус уже никакой не ходил, у нас больше не было денег ни у кого (кроме денег в банке крови) (денег в банке грязи, Чарли). «Да, я пешком домой».
«Три мили, две мили», — говорю я, и там случилась та долгая прогулка под дождем, что я помнил. «Можешь туда подняться», тыкая в свою комнату на крыше, «я к тебе не пристану, no te molesta».
«No te molesta», но предоставлю ей приставать ко мне. — Старый Бык поглядывает поверх своих очков и бумаги, я снова все проибал с мамой, Царь Эдип, наутро вырву у себя глаза. Сан-Франциско, Нью-Йорк, Падичи, Меду, Мантуя или где угодно, я всегда царский обсос, из которого сделали сына по должности в отношениях мужчины и женщины, Ахх-йяаааа — (Индейский вой в ночи, под сладкую música раздолья campo) — «Царь, бряцарь, вечно я мешаю мамуле и папуле — Когда уж сам стану папулей?»
«No te molesta», и к тому же, ради Быка, моего папули, я сказал: «Мне придется стать торчком, чтоб жить с Тристессой, а я не могу быть торчком».
«Никто так торчков не знает, как другой торчок».
Я тоже сглатываю, внимая истине –
«Кроме того, к тому ж, Тристесса торчок старинный, как я, она не ссыт — в дряни. Торчки личности очень странные».
После чего он пускается в долгий рассказ о странных личностях, которых знал, на Рикерс-Айленд, в Лексингтоне, в Нью-Йорке, в Панаме, в Мехико, в Аннаполисе — Соответственно его странной истории, в которую включаются опийные грезы о странных ярусах стеллажей, где девушек кормят опием через смутные синие трубки, и подобные странные эпизоды вроде всех невинных faux pas, что он совершил, хоть и всегда со злобной алчностью, перед тем как наблевал в Аннаполисе после запоя, в душевых, а чтоб спрятать от офицеров, попробовал смыть горячей водой, с тем результатом, что вонь расползлась «по всему Брэдли-Холлу», и в газете Военно-Морских Козлов потом написали об этом чудесное стихотворение. Он и дальше пускался бы в долгие рассказы, но там была она, а с ней он просто проводит обычный торчковый базар на младенческом испанском, вроде: «Ты не ходи завтра хороший вид вот такой».
«Да, я лицо сейчас почистю».
«Так не хорошо вид. Они на тебя один раз посмотрят, и они знают, ты берешь очень много секанолов».
«Да, я иду».
«Я тебе пальто почищу». Бык встает и помогает ей почистить вещи.
А мне он говорит: «Эти художнички и писательки, не любят они работать. Не верят в работу» (как годом раньше, когда Тристесса, и Крус, и я шутейно трещали с той шутейности, что была у меня в прошлом году, в комнате, он колотит майянской статуэткой размером с большой кулак, пытаясь починить дверь, которую сломал накануне ночью, поскольку принял слишком много сонников и вышел из комнаты, и замкнул ее щелчком на засов, ключ в комнате, а он в пижаме в час ночи). Ух, сплетно мне. (В общем, он заорал на меня: «Иди, помоги мне дверь починить, я сам не могу». «Ох, да отлично ты можешь, я разговариваю». «Вы, художники, все ленивые жопы».)
Теперь доказать, что я не таков, я медленно поднимаюсь, головокружа от того укола их любовной заразы, и набираю воды в жестяной кувшин, нагреть на перевернутой лучевой лампе, чтоб у Тристессы была горячая вода омыть рану, но передаю кувшин ему, потому что не могу со всей этой маетой уравновешивать его на хлипких проволочках, да и все равно он старый учитель, Старый Колдун, Старый Водяной Знахарь, который это может и не даст мне попробовать самому — Затем возвращаюсь на кровать, распростираюсь — и простата тоже, поскольку морфий забирает у тебя из штанов весь секс и оставляет его где-то еще, в кишках. Некоторые все сплошь кишки и никакой души — А я собираюсь с червивым духом — Вы жалитесь пиками — Набубениваетесь коктейлями — Дуете апельсины — Я собираюсь с червивым своим духом и битой — Два — Три — Десять триллионов миллионов головокружительного пороха звезд ферменталижуется в высоком тоскливом Полуосевом Джеке — в подпорке реквизитной — Никаких друганов своих я не топлю в масле — У меня к этому кишка тонка — А духу этого не делать есть — Но секс, когда морфий спущен с поводка в твоей плоти и медленно расползается, жаркий, и безрассудит тебе мозг, секс отступает к кишкам, большинство торчков худосочны, Бык и Тристесса оба мешки с костями –
Но О изящество некоторых костей, эти молоки, за кои цепляется немного плоти, вроде Тристессы, и получается женщина. — И Старый Бык, хотя и никто от тощего ястребиного своего тела, его серые волосы хорошенько приглажены, а щека у него юношеска, и временами смотрится он решительно хорошеньким, и фактически Тристесса наконец однажды ночью решила на это решиться, а он был под боком, и они это сделали, хорошенько — Мне тоже кусочка хотелось, видя, как Бык не просоответствовал задаче, разве что раз каждые двадцать лет или около того –
Но нет, довольно, больше не слышу, Мин с Молли, с Биллом и Грегори Пегори Враль Макгой, ой, пусть они себе, а я пойду своей дорогой — «Найдите мне Мими в Париже, Николь какую-нибудь, милый Прозрачный Прелестный Пити Татхагаты» — Как стихи, произносимые старыми итальянцами в южноамериканской пальмовой грязи, плоской, которым хочется вернуться в Палаббрио, reggi, и прогуливаться по благолепному колоколонному бульвару с гуляющими девушками, и пить аперитив с кофейными грабежниками с картежной улицы. О, кино — кино Господа Бога, показывающее нам его, а нас ему, ему, который мы, — ибо как может быть два, не-один? Отпальмируй мене это вербой, епископ Сан-Хосе…
Пойду я зажгу свечи Мадонне, живописну Мадонну да съем мороженого, бенни с хлебом. «Дурь с солониной», — как говорил Бхикку Бубу. Поеду на юг Сицилии зимой, стану изображать маслом воспоминания об Арле. Куплю пианино, и сам Моцарт мне не брат — Напишу долгие печальные сказы о людях в легенде моей жизни — Эта часть — мое кино, давайте-ка вашу послушаем.
Где-то среди моих десяти дней в Париже (и Бретани) было мне какое-то озарение, которое, похоже,
