— Сюжет для Чаплина…
— Вот-вот. Представьте себе Чарли в образе шакала, шакалобби, завывающего за спиной сенаторов в закоулках конгресса.
— Однако, Аурелия… — Крилл умолк на секунду, во рту истощились запасы жвачки, и он достал несколько фисташек из кармана. — Я еще не схватил сути его рассказа, разве что некоторые шакалобби интересуются сбытом оружия.
— Не знаю. Нынешний президент Компании сказал мне о патронах; по-видимому, у него в руках все заказы на оружие.
— Тот самый, с глазами цвета клоаки, куда блевало десять тысяч пьяных? Аурелия, над притчей о шакалюдях Капитолия стоит поразмыслить. Я пойду в свой номер.
— А я тем временем просмотрю письмо сына. Наконец-то прислал свой портрет. Бесподобный мальчишка. Без меня растет, а при мне все такой же карапуз.
Крилл с шутливым раздражением отвернулся от портрета Боби.
— Он называет меня сплетником.
— Не сердитесь. Разве попугай бывает виноват? Он повторяет то, что слышит от деда. А деду не откажешь в правоте. Ставлю два против одного, что вы идете в номер для того, чтобы наболтать кому-нибудь по телефону о шакалобби, о шакалюдях Капитолия, как вы их только что назвали.
— Нет времени. Надо дать распоряжение агентам немедля скупать акции «Тропикаль платанеры»…
— Вы такой же безумец, как мой отец!
— О да-а-а… Безумец, как ваш отец… — насмешливо бросил он — холодные камфарные глаза — и удалился крупными шагами, чуть припадая на ту сторону, где из петлицы выглядывала хризантема, на левую ногу, хотя сейчас ему было не до судорог в икрах и вовсе не ощущалась боль… — Хе-хе-хе! Королевские грамоты; вердикт его величества, подписанный в Вальядолиде… Хехе-хе! Шашни этого правительства с японцами, используемые против демаркационной линии тысяча восемьсот двадцать первого года в интересах «Фрутамьель»… Хе-хе-хе! Глядеть надо в оба… Спекулятивная игра на повышение и понижение…
Он не поднялся в свой номер. Обошел Аурелию, созерцавшую портрет сына, забился в телефонную кабинку и звонил, звонил, звонил. Наконец-то поймал одного из своих агентов. Задыхается, сучит ногами, словно топчет что-то. Вешает трубку. Уф! Скорей! Скорей!.. Аурелия уже ушла. Где бы найти ее?.. В отеле?.. Ха-ха-ха!.. Опять свело судорогой ногу. Поклоны в сторону хризантемы. В одном из зеркал появилась старуха. В другом — удалялась девица. Возраст. Какой там возраст! Котировка! Возраст людей — это простая биржевая котировка. Ясно, что Зеленый Папа сыграл на понижение с акциями «Тропикаль платанеры», чтобы сосредоточить их в своих руках, точнее, большую их часть, ибо все остальные он всучит вместе с купюрами, бонами, чеками, купонами шакалюдям Капитолия, арбитрам, адвокатам, хозяевам газетных столбцов, — ну и ловок! — газетных столбцов, на которых именем свободы распинают свободу… Аурелия!.. Аурелия!.. Надо найти Аурелию и поблагодарить. Ведь спасся он из-за нее. Из-за нее Герберт Крилл, Крилл, рачок, питающий кашалотов, спасся и плывет на корабле, на котором рассекают дивное Карибское море короли, президенты — пожизненные и нежизненные; полководцы, участники кровавых — и биржевых — сражений; арбитры — члены суда, разбирающие жаркий спор о границах; великий секретарь державы Буйволиное Сердце… Плывут… Плывут… Плы-вем, и ничто не грозит нам, потому что все дельцы-молодцы едут вместе… О, море голубых банановых листов и золотых бурь, легких гамаков, усыпляющих как сирены; островов, где во время резни, когда кровь струится из вен, слышится музыка, музыка… Он перестал жевать… Снова жует. Перестал. Крилл, ты спасся из-за притчи о людях, что становятся шакалами при свете луны… Теперь ничего не страшно. Все шакалы на одном корабле. Шакалы и дельцы-молодцы. Только народ за бортом, чтобы аплодировать, чтобы работать, ибо ничто так не возвышает, как труд. На самой высокой мачте плещет флаг Зеленого Папы… («Green Pope!», «Green Pope!») Подумать только, я мальчишкой жил здесь, в Чикаго, и работал, пока не услыхал магическое слово: «Green Pope», «Зеленый Папа», в мастерской шлифовщиков с Борнео, не представлял вовсе, что гораздо, гораздо больше, чем эти камни, стоят бриллианты, выступающие на лбу сборщиков бананов, пот, который стоит и весит больше бриллиантов… В наших руках… понятно; в наших руках, потому что у них он ничего не стоит. Зеленое светлое знамя, реющее на самой высокой мачте, знамя пирата, и вместо классических костей — две банановые кисти, а череп, убивающий надежду народов, что работают и рукоплещут, этот череп грозит не одной какой-нибудь стране, он грозит убить надежду всех тех, кто ее еще имеет. Умертвить надежду… О да!.. Убить надежду… Гигантская затея, ведь каждый человек — это фабрика надежды…
— Бормочете, плюете, жуете… Что с вами, дон Герберт? — пробудил его голос Аурелии.
— Не бормочу, не плюю, не жую! Я в трансе!..
— А!..
— Я искал вас… — Он промокнул платком свой вспотевший лоб. — Я спасся от адского огня, Аурелия! Ваша сказка о шакалюдях Капитолия заставила меня решиться на скупку акций нашей «Тропикаль платанеры». Знайте, что в настоящий момент ее стоимость повышается. Если бы не вы, я разорился бы, покончил с собой и — прямо в пекло.
Аурелии уже не было рядом. Она исчезла. Замурованная в кабине телефона, кричала:
— Продавайте… Продавайте… Продавайте все, что имеете, «Фрутамьель компани»… Да, все мои акции «Фрутамьель» продавайте… Аурелия… Аурелия Мейкер Томпсон… Мейкер Томпсон… Мое имя — Аурелия Мейкер Томпсон, медленно повторила она. — Ау-ре-лия… Мей-кер… Томп-сон…
Родные земли. Горы словно гигантские раковины, где навеки остался шум волн. Рудники, лесопильни, стада; реки, запруженные рыбой, и бескрайняя пустыня голубого неба, неба над соснами, неба над кедрами, неба над скалами, обрызганными кровью сумерек. Бесконечные шеренги птичьих армий, птиц, уснувших на телеграфных проводах у этой деревни, больше привыкшей к звездам, чем к темноте.
Что же случилось?
Почему вдруг вспорхнули птицы?
Кто стреляет из револьвера?
Что значат эти выстрелы?
«Зажги, зажги свет, надо прятаться!» — слышится голос старухи, которая спит до одури, чтобы привыкнуть к смерти. Не потому, что ей так нравится. По ней, хоть совсем не спать, говорит она, но ведь надо привыкнуть к вечному сну, а к нему лучше всего готовит долгая дрема в постели. После ружейных и револьверных выстрелов зазвонили колокола.
Можно все спутать на свете. Можно подумать — рождественская ночь. Рождественская месса, дочка! Какая там месса, не из-за господа бога трезвонят, совсем по другой, вовсе не по такой святой причине народ созывают! На улице пронизывает холод, влажный холод незамощенной земли.
Только в городах улицы обуты. Здесь они разутые. Землю, землю под ноги босому народу. Тусклый свет в четырех стенах. Чад погашенных свеч. Дверь запирается на засов. Перезвон. Выстрелы. Смоляные факелы у комендатуры. Местный комендант пьет в окружении людей. Вот-вот будет обнародован указ. Уже построены солдаты. Тот, кто будет читать, встряхнулся.
Пусть кончат звонить. Нет конца этому звону. Разбудил всех — и хватит. Человек с фонарем. Человек с фонарем тоже встряхнулся. Фонарь нужен, чтобы человек с указом мог прочитать бумагу. За окнами — свет. Перед окнами — ночь, и все люди в ночи. Тем лучше, что не будет войны. Демаркационная линия пройдет, прыгая козой, по вершинам гор. Ни к долинам сюда, ни к долинам туда…
Ни вашим, ни нашим. Все обошлось. Могло быть и хуже. Маленькие порты Атлантического побережья на Карибском море заполнялись народом. Все как белые знамена. Негры, метисы, европейцы — все в белых костюмах. Чихнешь — и надо платить.
Так пусть же чихает, чихает муниципальный оркестр, весь день и всю ночь. Непременно всю ночь. Как поздно пришло известие! Вдруг, неожиданно. По телеграфу. Ну и дрыхнут же девки! Словно не спят, а все померли. Отпирайте, свиньи, мы выиграли границу!
Какое там выиграли — потеряли! Мир выиграли! Вот это правда!
Разбудите «Чапину»[102]! «Я не «Чапина», она живет вон там!» — высунулась из окна рыжеватая женщина с голосом, самым хриплым на побережье. «Не «Чапина», — а у самой груди трясутся от радости! Не пойму я спросонок, отчего орете!» Оттого, что выиграли вы, колдовские отродья! Не слишком ли вы богаты, чтобы выигрывать?!
Пусть пахнет порохом, морем, порохом ракетниц. Давайте сюда китайца, пусть зажжет фейерверк! Да здравствует родина, родина наших предков! Учитель уже напился.
На каждом шагу он кричит: «Да здравствует родина-мать!» И, собираясь совсем приземлиться, бормочет, распуская слюни и всхлипывая: «Да здравствует Америка и мать ее, королева[103]!» А там иначе. В Компании знать ничего не знают. Кажется, никто и не слышал о решении, вынесенном высочайшим судом истории. Кто-то там составляет фразы. Какие-то люди пишут решения. Трудно, конечно, лить воду и синтезировать ее в резюме. Только души в чистилище так мучаются, когда мочатся. Студент-медик тоном почтенного доктора читает в толпе лекцию о «венервных болезнях». И между прочим объясняет, что решение суда — результат биржевой борьбы двух мощных банановых компаний. Но его не слушают. Кто-то швырнул ему в голову пустую коробку из-под сардин. Еще бы немного — и ранило.
