соображение. "Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, -
сказал он себе, - только при этом решении я не отвергаю от себя преступную
жену, а даю ей возможность исправления и даже - как ни тяжело это мне будет
- посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее". Хотя Алексей
Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя,
переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать
руководства в религии, - теперь, когда его решение совпадало с требованиями,
как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему
полное удовлетворение иотчасти успокоение. Ему было радостно думать, что и в
столь важном жизненном деле никто не в состоянии будет сказать, что он не
поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал
высоко среди общего охлаждения и равнодушия. Обдумывая дальнейшие
подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения к
жене не могли оставаться такие же почти, как и прежде. Без сомнения, он
никогда не будет в состоянии возвратить ей своего уважения; но не было и не
могло быть никаких причин ему расстроивать свою жизнь и страдать вследствие
того, что она была дурная и неверная жена. "Да, пройдет время, все
устрояющее время, и отношения восстановятся прежние, - сказал себе Алексей
Александрович, - то есть восстановятся в такой степени, что я не буду
чувствовать расстройства в течении своей жизни. Она должна быть несчастлива,
но я не виноват и потому не могу быть несчастлив".
XIV
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне
остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на письма
и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
- Отложить и никого не принимать, - сказал он на вопрос швейцара, с
некоторым удовольствием, служившим признаком его хорошего расположения духа,
ударяя на слове "не принимать".
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у
огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим
камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные
принадлежности. Положив локти на стол, он склонил набок голову, подумал с
минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без
обращения к ней и по-французски, употребляя местоимение "вы", не имеющее
того характера холодности, который оно имеет на русском языке. "При
последнем разговоре нашем я выразил вам мое намерение сообщить свое решение
относительно предмета этого разговора. Внимательно обдумав все, я пишу
теперь с целью исполнить это обещание. Решение мое следующее: каковы бы ни
были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы
связаны властью свыше. Семья не может быть разрушена по капризу, произволу
или даже по преступлению одного из супругов, и наша жизнь должна идти, как
она шла прежде. Это необходимо для меня, для вас, для нашего сына. Я вполне
уверен, что вы раскаялись и раскаиваетесь в том, что служит поводом
настоящего письма, и что вы будете содействовать мне в том, чтобы вырвать с
корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее.В противном случае вы сами
можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына. Обо всем этом более
подробно надеюсь переговорить при личном свидании. Так как время дачного
сезона кончается, я просил бы вас переехать в Петербург как можно скорее, не
позже вторника. Все нужные распоряжения для вашего переезда будут сделаны.
Прошу вас заметить, что я приписываю особенное значение исполнению этой моей
просьбы.
А. Каренин
Р. S. При этом письме деньги, которые могут понадобиться для ваших
расходов".
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил
приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и
снисходительности. Главное же - был золотой мост для возвращения. Сложив
письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в
конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в
нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями,
позвонил.
- Передашь курьеру, чтобы завтра доставил Анне Аркадьевне на дачу, -
сказал он и встал.
- Слушаю, ваше превосходительство; чай в кабинет прикажете?
Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя массивным
ножом, пошел к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая
французская книга о евгюбических надписях. Над креслом висел овальный, в
золотой раме, прекрасно сделанный знаменитым художником портрет Анны.
Алексей Александрович взглянул на него. Непроницаемые глаза насмешливо и
нагло смотрели на него, как в тот последний вечер их объяснения. Невыносимо
нагло и вызывающе подействовал на Алексея Александровича вид отлично
сделанного художником черного кружева на голове, черных волос и белой
прекрасной руки с безымянным пальцем, покрытым перстнями. Поглядев на
портрет с минуту, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы затряслись и
произвели звук "брр", и отвернулся. Поспешно сев в кресло, он раскрыл книгу.
Он попробовал читать, но никак не мог восстановить в себе весьма живого
прежде интереса к евгюбическим надписям. Он смотрел в книгу и думал о
другом. Он думал не о жене, но об одном возникшем в последнее время
усложнении в его государственной деятельности, которое в это время
составляло главный интерес его службы. Он чувствовал, что он глубже, чем
когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение и что в голове его нарождалась
- он без самообольщения мог сказать - капитальная мысль, долженствующая
распутать все это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его
врагов и потому принести величайшую пользу государству. Как только человек,
установив чай, вышел из комнаты, Алексей Александрович встал и пошел к
письменному столу. Подвинув на середину портфель с текущими делами, он с
чуть заметною улыбкой самодовольства вынул из стойки карандаш и погрузился в
чтение вытребованного им сложного дела, относившегося до предстоящего
усложнения. Усложнение было такое. Особенность Алексея Александровича, как
государственного человека, та, ему одному свойственная, характерная черта,
которую имеет каждый выдвигающийся чиновник, та, которая вместе с его
упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала
его карьеру, состояла в пренебрежении к бумажной официальности, в сокращении
переписки, в прямом насколько возможно, отношении к живому делу и в
экономности. Случилось же, что в знаменитой комиссии 2 июня было выставлено
дело об орошении полей Зарайской губернии, находившееся в министерстве
Алексея Александровича и представлявшее резкий пример неплодотворности
расходов и бумажного отношения к делу. Алексей Александрович знал, что это
было справедливо. Дело орошения полей Зарайской губернии было начато
предшественником предшественника Алексея Александровича. И действительно, на
это дело было потрачено и тратилось очень много денег и совершенно
непроизводительно, и все дело это, очевидно, ни к чему не могло привести.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и хотел было
наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал себя еще
нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много интересов и было
неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл про это
дело. Оно, как и все дела, шло само собою, по силе инерции. (Много людей
кормилось этим делом, в особенности одно очень нравственное и музыкальное
семейство: все дочери играли на струнных инструментах. Алексей Александрович
знал это семейство и был посаженным отцом у одной из старших дочерей.)
Поднятие этого дела враждебным министерством было, по мнению Алексея
Александровича, нечестно, потому что в каждом министерстве были и не такие
дела, которых никто, по известным служебным приличиям, не поднимал. Теперь
же, если уже ему бросали эту перчатку, то он смело поднимал ее и требовал
назначения особой комиссии для изучения и поверки трудов комиссии орошения
