Янко Есенский - Демократы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Буду депутатом

Когда после дружеского ужина адвокат Петрович прощался с председателем партии за ажурными воротами клуба, тот, одной ногой уже стоя на подножке автомобиля, сказал ему:

— Теперь — за работу, пан депутат.

И многозначительность этих слов, и нога на подножке, и лаконичность фразы, произнесенной властно, отрывисто, на низких нотах, свидетельствовали о воле и уверенности, на которые можно целиком положиться. У Фарнатого, как и у иных ведущих политиков, не было времени на долгие разговоры. Да — нет, будет — не будет, и довольно: время — деньги! Вот почему одна нога — на подножке. Так он не раз решал дела своей партии, дела профессиональные, а порой и важные государственные вопросы.

Председатель исчез в темном углу машины, которая тронулась легко, без шума и джазовых гамм, не оставив ни вони бензина, ни запаха масла, ни облачка дыма, — всего лишь два узорных следа шин на дорожной пыли.

Остальные участники собрания, провожавшие своего вождя до машины, тоже стали прощаться.

— Вам куда?

— Туда.

И указывали направление.

— А тебе?

— А мне сюда.

И указывали в противоположную сторону.

На Дунайской набережной жил только Петрович.

Было сухо и холодно. Дул резкий ветер. В воздухе кружились листья, облетавшие с деревьев соседнего сквера. В свете фонарей они трепетали, как большие желтые мотыльки, и, словно опаленные, растворялись в темноте над Дунаем, шурша, ложились на тротуар, снова взлетали, падали и замирали. Весь асфальт стал от них пятнистым. На улице ни души. Правый берег сливается с черной водой, а вода — с ночью. На набережной ярко горят фонари, а в зимнем порту и на глиссерной станции мигают лишь два-три бледных, неверных огонька и — вдали от берега — светятся иллюминаторы парохода.

Придерживая шляпу тростью, Петрович быстрыми шагами подошел к парапету. «Пан депутат!» — многозначительно сказал ему председатель. А слово председателя — это побольше ста тысяч голосов! Верное депутатское место.

В приподнятом настроении он спешил домой. Ему очень хотелось рассказать о событии домашним, они же еще ничего не знали.

Счастливые люди прелестны, как маленькие дети. Они всем протягивают ручонки, лепечут, глядя на вас веселыми глазами, их сердечки — как сдобные пирожки, и они предлагают каждому: «На, откуси и ты кусочек. И ты. Пирожки начинены повидлом — радостью». Такое же чувство испытывал и сорокапятилетний адвокат Петрович. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим пирожком.

Жена уже спала, но он нарочно разбудил ее и похвалился:

— Я депутат.

— Что… уже были выборы? — изумилась жена, щуря глаза от света.

— Председатель заверил.

— Не придавай этому большого значения.

Она зевнула и обняла подушку, собираясь снова заснуть. Петрович пошел к дочери.

— Детка! Я буду депутатом!

— Который час?

Желка потянулась к часикам на ночном столике.

— Половина первого… Я буду депутатом.

— Понятно, почему мне так хочется спать.

— Я буду депутатом.

Желка села на кровати.

— Поздравляю. Возьмешь меня как-нибудь с собой в Прагу?

— Возьму.

Отец поцеловал ее в лоб и пошел в спальню. В коридоре остановился. «Кому бы еще сказать? — задумался он. — Разве кухарке? Горничной Маришке?.. Боже сохрани! Ночью-то! — опомнился Петрович. — Ради этого не стоит их будить. Неприлично. Но все же заманчиво. Велеть подать чаю и намекнуть мимоходом?.. Теперь со всеми надо быть милым, предупредительным и внимательнее относиться к просителям. Не отказывать никому. Теперь каждый из них — голос «за» или «против». И у него для каждого должно быть если не что-либо существенное, то, по крайней мере, ласковый голос и чарующая депутатская улыбка».

Он колебался — идти ли ему из-за лишнего голоса в кухню за чаем, или не ходить? Победило чувство собственного достоинства — он вернулся в спальню.

Игривое настроение не покидало его, долго не давало заснуть и рано разбудило.

За завтраком он опять хотел похвастаться жене, что будет депутатом, что это сказал сам председатель и что его включили в списки! Но спохватился: хватит уже, хвастался ночью. Он ждал, когда жена сама вспомнит об их разговоре, и злился, что она и словом не обмолвилась об этом знаменательном событии и долго, с упоением рассказывала, как любезно пани Рубарова пригласила ее к себе на чашку шоколада.

— Ты смотри, агитируй за меня среди дам, — не выдержав, вернулся Петрович к своей радости. — Ты же радикалка, — усмехнулся он в усы. — Но повторяю: либо радикалы объединятся с нами, либо мы растерзаем их в клочья. Вчера председатель всех нас просветил на этот счет.

И он обстоятельно рассказал о собрании в клубе.

— Венгра выдвинули первым кандидатом! — вскрикнула жена. — И вам не стыдно? И ты стерпел?

— Так диктует здоровая, реалистическая политика. Политическое благоразумие.

— А словацких патриотов вы собираетесь рвать в клочки? Это не благоразумие, а безумие.

— Если они объединятся с нами, никто их не станет терзать.

— Патриоты с венграми! Все равно что союз клерикалов с евреями!

— По-твоему, венграм чуждо чувство патриотизма?

— У нас-то? — быстро перебила его пани. — Лед и пламя. Змея за пазухой!

— Ты шовинистка! Венгры живут у нас, и их нужно привлечь, а не отталкивать. И да, представь себе, евреи голосуют за клерикалов, национальные социалисты заодно с венграми, немцами, евреями…

— Абсолютная неразбериха в программе!

— Вовсе нет! Говорю тебе: это — предвыборная тактика, тактические выборы, тактическая политика, политическая тактика…

— …ический, …тический — обман фактический, — съязвила пани Петровичева.

— Председатель сказал, что это…

— Беспринципность и хаос в генеральной линии, — отрезала она. — Ты сам когда-то учил меня, что выборы на то и существуют, чтобы народ приучался мыслить политически, чтобы, обретя самосознание, он отшлифовал и свои убеждения. А у самих учителей нет ни самосознания, ни гордости, ни верности программе своих партий. Или у меня есть убеждения, или их нет! Если они есть, я следую им бескомпромиссно, а если у меня их нет, что же я могу преподать? Какой образ мыслей?

— Ты берешь идеальный вариант.

— Какая у вас идея? Откуда она у вас? Главное — собрать кучу побольше, но чем она больше, тем труднее ее перепрыгнуть. Больше тысяч — сильнее ваша власть, и вы уже не задумываетесь — какими методами добьетесь результатов, как вор не спрашивает: «Разрешите?» Главное, чтоб кража удалась!

— В политике то же самое.

— Но не в политике словацких радикалов!

— Ну тебя с твоим словацким патриотизмом! Родина одна, и патриотизм один — чехословацкий. И венгры и немцы — чехословацкие граждане, а не венгерские или немецкие, иначе они имели бы венгерское или немецкое гражданство… Председатель сказал, что и венгры и немцы в общеправовом смысле — чехословаки…

— Dumm! Какая глупость, — пани шлепнула себя по бедрам, — даже если ее изрекает ваш председатель! Мы не университетские профессора, мы люди простые, мы в таких тонкостях не разбираемся! Где уж нам, если в них не разбираются учителя. Кстати, пани Рубарова мне жаловалась: ее сын Палько как раз поступил в первый класс гимназии, и детям дали заполнить анкеты, в которых была графа: «Родной язык». Палько написал «словацкий». Правильно?

— Естественно, — кивнул муж.

— А вот и нет! Какой же ты после этого депутат-законодатель? Учитель зачеркнул «словацкий» и написал «чехословацкий». А мальчишке пригрозил поставить двойку по поведению. Мальчик явился домой в слезах и дал отцу подписать анкету. Отец пришел в ярость. Кричал так, что штукатурка сыпалась: «Что?! И родного языка у тебя нет? А у венгров и у немцев есть?» Палько сказал, что и чехи, и немцы, и венгры написали «родной язык — чешский, немецкий, венгерский», и учитель у них ничего не стирал и не пугал плохой отметкой по поведению, только словакам пришлось исправлять… Меня просто трясло от злости, — негодующе закончила жена и по обыкновению стукнула о стол японской вазой, так что розы в ней задрожали, а на желтую скатерть выплеснулась вода.

— Это правда? — вскричал депутат, вскакивая, готовый метать громы и молнии.

— Пани Рубарова порядочная, серьезная женщина, не сплетница. Она лгать не станет.

— И Рубар подписал?

— Он не хотел, но Палько поднял рев, испугавшись двойки по поведению. И жена уговорила Рубара подписать, чтобы учитель не придирался. «Ладно уж! Давай! Подпишу! — сказал Рубар. — Ты еще в пеленках говорил на двух языках, — будет у тебя два родных языка!» Вот так, мой простачок, и с этим патриотизмом! Все равно существует словацкая родина, словацкий патриотизм, словацкий народ и словацкий язык.