Ксендз придвинул скамейку и сел, чтобы начать исповедь. Но больной не шевелился. Судя по дыханию, он спал. Что же делать? Разбудить? Но сам ксендз будить больного боялся. Он приотворил дверь и позвал его мать.
— Давно больной спит?
— С самого обеда, ксенженька. Отец уж уехал, как он заснул. Все утро метался и бредил… Андрюс, Андрюс! — Стала она будить сына, — ксенженька со святым причастием приехал, исповедуйся, сынок!
Андрюс поднял веки, но, видимо, не сознавал, что возле него происходит. Он водил вокруг бессмысленным взглядом и ничего не говорил.
— Исповедуйся, сынок. Ксенженька приехал со святым причастием, — повторила мать, дотронувшись до его руки.
Ксендз опять попросил оставить его наедине с больным и придвинулся ближе. Но тот все молчал. Как заставить его заговорить, что сказать? Все обычные формулы исповеди казались здесь неуместными, недостаточными. Здесь нужны были глубокие, искренние, убедительные и в то же время властные слова. Вот оно, испытание способностей и рвения священника! Здесь нужно быть апостолом, найти ключ к сердцу грешника.
Ксендз Васарис начал говорить.
— Послушай, брат, я приехал помочь тебе. Ты тяжело болен. Бог даст, поправишься, но все-таки надо быть готовым. Исповедуйся, с чистой совестью приобщись святых тайн, дабы всецело положиться на волю божью…
Говорил и чувствовал, что говорит не то, что нужно. Эти слова казались ему чуждыми и так неубедительно звучали в его устах. Как могли они воздействовать на больного? Он поглядел на ксендза мутными глазами и прохрипел:
— Не помру я…
— Как ты можешь знать, брат, что не помрешь? Не сегодня, так завтра все мы помрем. Зачем ждать до последнего? Скажи, какие грехи припоминаешь. Может, в прошлый раз плохо исповедался? В прошлый раз получил разрешение от грехов?
— Не помру я, — упрямо повторил больной. — Не хочу…
— Все равно попытайся вспомнить. Давно был у исповеди?
— Не знаю…
— Разрешение от грехов получил?
— Не знаю…
— Позволил ксендз причаститься?
Лицо больного исказилось, он тяжело заохал, стиснув зубы.
Ксендза Васариса взяло отчаяние. Что теперь будет? Так и уехать обратно, ничего не добившись? Он слышал разговоры ксендзов о том, что почти не бывает таких упорствующих, которых на одре болезни, особенно перед смертью, нельзя было бы смягчить и обратить к богу. Требуется только умение. И Васарис, стараясь расположить к себе больного, стал расспрашивать его о болезни.
— Что у тебя болит, брат? Голова? Сильно больно? Я подожду, а ты подумай и, что вспомнишь, скажи мне.
Но глаза парня вдруг злобно сверкнули, и он даже зубами заскрипел.
— Все равно я ему не спущу… Будет меня помнить… — забормотал он, двигая бровями.
— Кому не спустишь? Кто будет помнить?
— Велика важность, что он ксендз… Мне все едино… Раз он полез драться, так и получит…
— Что ты говоришь! — испуганно крикнул Васарис. — Сам лежишь на смертном одре, а помышляешь о мести? Христос велел прощать врагам своим и сам прощал. Предоставь богу судить других, а сам подумай о себе.
Опять он почувствовал, что говорит неубедительно, и замолчал, увидев, что больной возбужден и сердится. Лицо у него побагровело, глаза лихорадочно блестели, он тяжело дышал и нервно сжимал кулаки. Васарис с возрастающим беспокойством следил за ним, опасаясь, что он снова начнет бредить.
— Успокойся, успокойся, — повторял ксендз. — Может, выпьешь воды?
Но больной взялся руками за края кровати и сел. С минуту он глядел в упор на исповедника и вдруг схватил его за грудь. Ему привиделся ксендз Стрипайтис.
— А я не спущу!.. Ты меня побил!.. Дивиденды!.. Йонас, хватай бутылку!.. Держи его, ребята!.. — закричал он, все крепче вцепляясь в стихарь и сутану.
— Помогите! — крикнул перепуганный ксендз.
Дверь распахнулась, в избу вбежали родители больного, соседи и с большим трудом уложили его. Двое мужчин держали его за руки, пока он не успокоился.
— Он часто так бредит, ксенженька, — рассказывала мать. — Всё ксендза Стрипайтиса забыть не может. Грозится отомстить, да и только. О, господи, господи, помилуй нас, грешных!..
О том, чтобы исповедать больного в таком состоянии, не могло быть и речи. Но мать продолжала беспокоиться:
— Как же причаститься ему, ксенженька? Может и помереть, бедняжка…
Но ксендз колебался.
— Нельзя, матушка. Исповедаться он не хочет, не кается…
— Ох, ксенженька, это он от лихорадки так. Это на него сейчас затмение нашло. Утром сам звал ксендза. И исповедаться захотел и собороваться…
Хотя ксендз Васарис сомневался в том, что больной высказал такое желание, однако разрешил его от грехов sub conditione[127]. Больной совсем притих, лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами и тяжело дышал. Неизвестно, слышал ли он слова ксендза и шаблонные ламентации, которые тот читал по книге.
Васарис и соборовал больного. Помазал святым елеем, творя образ креста на глазах, ушах, ноздрях, губах, руках и ногах, твердя сакраментальную формулу обращения к богу, дабы он отпустил грехи, содеянные посредством этих частей тела. Больной все время лежал неподвижно. Все делалось осторожно, чтобы он снова не начал буянить. Причащать его ксендз не стал и порадовался про себя, что, когда собирался в обратный путь, избежал разговора с родителями и соседями. Он лишь в двух словах выразил надежду, что больной поправится и другой раз звать ксендза не придется.
На обратном пути Васарис погрузился в печальные размышления об этом визите и вообще о деятельности пастыря в Калнинском приходе.
Уже совсем стемнело. Лошади шли шагом, шлепая по дорожной грязи, телега, покачиваясь, двигалась вперед медленно, скучно. Горько и пусто было на душе у молодого ксендза. Эта важная поездка к больному, к которому он направлялся с такой тревогой, окончилась полной неудачей, поражением. Больной оттолкнул, опозорил его, не выразил и признака раскаяния, а он разрешил его от грехов, совершил над ним таинство елеосвящения. Иначе поступить он и не мог, но что из этого? Это была одна пустая, ничего не значущая формальность. Он не облегчил сердца, совести больного, не примирил его с богом, не приготовил к смерти. Что тому виной? Упрямство больного? Тяжелая болезнь? Хамство Стрипайтиса? Неопытность исповедника? Все вместе взятое. В конце концов, что бы ни было виной, эта неудача тяжелым камнем навалилась на сердце молодого ксендза.
Второй раз ксендз Васарис столкнулся с этой омраченной совестью, с этим безграничным нравственным убожеством и почувствовал всю тяжесть и ответственность своего призвания. Снова встал перед ним насущный вопрос: исполню ли я свой долг? Труд пастыря в глухом захолустном приходе потребует от него всех сил, всего времени. Священник сопровождает человека от рождения до самой смерти, в течение всей его жизни. А он, поэт Васарис, что будет делать? Сопровождать или сбивать с пути? Церковное законодательство, традиции и обычаи установили многообразные формы пастырской деятельности. Совершение таинств, богослужение, проповеди, занятия с детьми катехизисом, посещение прихожан — всё это формы апостольского служения.
Еще будучи на старших курсах семинарии, Васарис не раз замечал, а теперь со всей очевидностью убедился, что это пустые формы или содержание их не соответствует целям церкви. Таинства совершаются наспех, молебствия без искренней молитвы, проповеди… ох уж эти проповеди! Сплошная профанация евангелия и слова божья! Каких только нелепостей не услышишь в литовских костелах!.. Занятия по катехизису ведутся поверхностно, непедагогически. В семинарии учат различным методам преподавания катехизиса, а когда дело доходит до применения их в приходе, то «времени нет». Посещение прихожан свелось к унизительному «христославлению» и выполняется не из желания знакомиться с духовной нравственной жизнью прихожан, а для того, чтобы собрать побольше «подношений», нажиться, угоститься.
Размышляя обо всем этом, молодой ксендз Васарис ощутил недоброе чувство не только по отношению к ксендзам-сельским хозяевам, ксендзам-общественникам и политикам, но и по отношению ко всему сословию вообще, не исключая самого себя.
«Чем я лучше их? — думал он. — Ведь и я хотел стать не столько ксендзом, сколько литератором, поэтом. Я иногда вовсе не чувствую себя ксендзом. Меня манят свобода, мир, женщины… Как же я достигну успеха в пастырской деятельности?»
Мысль о том, что он может стать дурным пастырем, не раз закрадывалась ему в голову, и он не находил в себе сил, чтобы дать ей отпор.
XI
После этого Васарис несколько дней ходил сосредоточенный, угрюмый и подавленный.
Он рано вставал, отбывал наедине медитацию, читал полагающийся раздел бревиария, затем шел в костел, до обедни исповедовал, заставляя себя терпеливо поучать кающихся, а это были по большей части богомолки, которые без конца рассказывали одни и те же грехи. Тошно ему было от вечных жалоб, нытья, шмыганья носом и дурного запаха. Его раздражала чувствительность прихожанок, которые в ответ на его вопросы и замечания, разражались громким плачем. Не раз, выйдя из терпения, он готов был стукнуть кулаком, затопать ногами, но тут же овладевал собой и произносил утешительные фразы. За это богомолки обожали Васариса и ходили к нему даже из чужих приходов.
