Девчата устали до невозможности. Им страшно хочется поесть, а есть-то нечего: тылы с продовольствием остались, увязли в грязи где-то далеко позади, «бабушкин аттестат», кажется, тоже иссяк: не могли же сердобольные украинские бабуси накормить целую армию, вот уже неделю двигавшуюся через их селения. А перед тем через эти же села и деревни прошлась голодная и злая от неудач армия немецкая: гитлеровцы не станут церемониться, после них действительно для других народов хоть потоп.
Взмешенная сотнями тысяч ног, копыт, гусеницами танков, колесами артиллерийских орудий, дорога уходила в гору и скрывалась где-то за этой горой – оттуда доносились сочные, не приглушенные большим расстоянием артиллерийско-минометные выстрелы и автоматно-пулеметные очереди. Девчата останавливаются все чаще. Ноги отказываются идти дальше. Они, ноги, дрожат и от усталости, и от страха. Связистки не знают, кто там, за горой, свои или... Вот это «или» и придерживает воинов в ватных брючишках за ноги.
– Девчонки, может, подождем маленько, – предлагает Вера. – Появится же кто-то из наших.
Подруги не отвечают, но вслед за Верой останавливаются и взирают вокруг себя с робкой надеждой. Востроглазая Рита первой различила вдали, у подножия горы, на которую они поднимались, две разительно неравные человеческие фигуры. Неравенство это сделалось более разительным, когда фигуры стали хорошо видимыми. Одна из них, малая, была облачена в добротный белый полушубок, изготовленный где-то в далекой Монголии, а другая – в шинель, которая доставала лишь до колен, не прикрывая их полностью. Это были журналисты из «Советского богатыря»: редакция тоже застряла позади и находилась теперь Бог знает где. Журналистам же, гвардии старшему лейтенанту Михаилу Алексееву, по должности заместителю редактора, и лейтенанту Юрию Кузесу (в редакционном быту его все в глаза и за глаза называли Казусом) нужно было во что бы то ни стало догнать передовые части своей дивизии и добыть там свежий материал для газеты.
Чувствовали себя эти двое малость пободрее, потому что в последней перед этой горой деревне, в самой крайней хате, смогли подкрепиться все же по «бабушкиному аттестату». Хозяйка, пожилая «титка» Фанаска, поначалу всплеснула руками, завидя в дверях этих двух добрых молодцев, поскорее сообщила им, что они за одно только это утро оказались у нее сотыми: разве ж их «усех нагодуешь», то есть накормишь?! Призналась все-таки, что осталась лишь одна сваренная для холодца коровья голова – «бильш ничего нема».
– А ты, тетенька, не могла бы отдать ее нам, а? – осведомился Юрка Кузес.
– Будь ласка. Да разве ж вы будете не снидать?
– Будем, будем! – отозвались мы хором. – Голод, тетенька, не тетка! – сострили также хором, усаживаясь за стол.
Подхарчившись таким образом и повеселев, мы подымались теперь в гору, подтрунивая, по обыкновению, друг над другом.
– Скажи, Михаил, как бы ты, будучи командиром полка, брал бы эту высоту? – спросил Юрий, указывая на макушку горы.
– Смотря кто командовал бы на той высоте, – ответил я.
– Ну, допустим, я.
– Тогда мне нечего было б и голову ломать!..
Расхохотались. Между тем увидели впереди себя девчат и прибавили ходу. Через несколько минут догнали их, вместе поднялись еще немного, в небольшой ложбинке, окруженной низкорослым кустарником, расположились отдохнуть. Вера и Рита, познакомившись, уже вовсю щебетали с молодыми офицерами. Только Галя, третья связистка, присела на прошлогодней траве в сторонке со своей катушкой и с карабином, поглядывала на остальных молча, не присоединяясь к веселой болтовне подруг. Девятнадцатилетняя, с виду она была сущий подросток, узкое лицо казалось просто ребеночьим. Сказать, что ее вовсе не интересовали лейтенанты, нельзя: Галя прислушивалась к их словам. Один из офицеров, в полушубке, синеглазый, румянощекий, как девчонка, почему-то, разговаривая с ее спутницами, поглядывал часто на нее, Галю.
Отдохнув, мы поднялись на вершину горы, с которой увидели внизу большое село Ширяево. Но прежде того увидали пятерых мальчишек, занятых совсем не детским, вовсе уже не веселым делом: ребятишки стаскивали в одну братскую могилу наших убитых недавно здесь солдат. Некоторых, взятых, видимо, по пути наступления в ближайших селах и деревнях, не успели еще обмундировать, и эти лежали на бранном поле в своих домашних одеждах: в пиджаках, в стареньких пальто, в черных порванных фуфайках, в разношенных ботинках и сапогах. Подростки, сумрачные, молчаливые, лишь впятером могли нести одно тело. С лиц ребячьих, раскрасневшихся от тяжкой и скорбной работы, струился пот.
Юрка и я, а вслед за нами и девчата, сняв с себя боевые доспехи, то есть карабины, телефонный аппарат и катушки, начали помогать ширяевским ребятишкам. И тоже – молча. И только когда все тела были уложены в ямы и мужская часть артели принялась засыпать ее землей, девчата сперва зашмыгали носами, а потом стали уж всхлипывать и под конец разрыдались. Участницы Сталинградской битвы, боев на Курской дуге, на Днепре, неужто они не видели подобных зрелищ?! Может, это не первые их слезы, пролитые над могилой павших... конечно же, не первые. Но в сердце женщины, как в бездонном роднике, велик запас слез – не выплакать их и во всю оставшуюся жизнь. Эти, три, когда-то еще станут матерями, а может, какой из них не суждено испытать материнство, но они, женщины, рождены для того, чтобы дать жизнь другим, а потому так и ненавистна им смерть.
Отплакались, вытерли досуха глаза. Бледность проступила на лицах.
– Вы, наверно, голодны, девчата?
Молчат.
– Ну что же я за болван такой! Можно ли спрашивать?.. – Я покликал к себе ширяевских мальчишек. – Ребята, у вас дома найдется что-нибудь поесть?
– Тильки молоко. Корову от хфашистив сховалы.
– Это уже немало! – воскликнул Юрка. – Ну а в твоей хате? – обратился он к другому.
– Тильки мамалыги трохи.
– Пойдет и мамалыга! От нее уже Румынией пахнет!.. Ну а у тебя? – повернулся Кузес к третьему, самому юному на вид.
– Ничего нема, – грустно обронил малец.
– А ты вспомни-ка, вспомни, хлопец... Может, что-то найдется.
– Мабудь, яиц с пяток.
– Так это же целая яичница! – восторженно взревел Юрка. После того, как ширяевские запасы были выяснены, я попросил:
– Вот что, ребята, связистки наши давно ничего не ели. Ведите их к себе и покормите. Им ведь еще далеко идти. До самой аж Румынии. Ну, как, покормите?
– Покормимо! – ответил за всех старший.
Вера быстро сориентировалась, взяла под руку паренька, у которого в доме было молоко. Рита быстренько подошла к мальчишке, в Доме которого ждал их пяток яиц; ну а молчаливая в угрюмоватая Галя пошла в самую отдаленную хату вслед за мальчиком, чтобы угоститься мамалыгой. Мы распрощались с ними при входе в село и, не задерживаясь в Ширяеве, отправились дальше на юго-запад к Днестру.
До самого конца войны, да и первые месяцы после, войны нигде эти военные люди больше не встречались...
А потом случилось вот что.
Я работал уже в армейской газете «За Родину». Редакция ее располагалась в курортном городке Венгрии – Балатон-Фюрете. Однажды начальник издательства капитан Колыхалов привез из-за Балатона, от станции, с которой отправлялись первые партии демобилизованных, трех девушек, уже успевших сменить военную форму на гражданские платья. Перед тем, как отправиться на Родину, каждая из них вспомнила, что ехать ей, собственно, не к кому: у одной отец с матерью померли, у другой – погибли в оккупации, у третьей осталась одна сестра, и та живет где-то далеко в Сибири. Колыхалов быстро оценил ситуацию и принялся уговаривать девчат, чтобы они остались на год-другой в армии в качестве вольнонаемных. Научим, мол, вас, будете в редакции наборщицами, а Галя-связистка будет принимать сводки Совинформбюро (они продолжали выходить). Подзаработаете, мол, деньжат, приоденетесь как следует, и тогда уж можно и домой. Подмигнув, пообещал и женишка подыскать: в редакции-де немало холостяков...
Сразу замечу, что ни я Галю, ни Галя меня поначалу не узнали. Что значит – поначалу? Встреча на Ширяевской горе была так коротка, к тому же девушка держалась почему-то подальше от нас с Юркой, так что я и не смог запомнить ее. А вот тут, в редакции, я почувствовал, что все чаще и все тревожнее стал поглядывать на эту молчаливую гордую девушку. И прошло немало времени, прежде чем мы потянулись друг к другу. И настал момент, когда я, отправляясь в очередную командировку в полки, сказал ей:
– Вот что, Галя. Я уезжаю на неделю. А ты забирай свой чемоданчик и переселяйся в мою комнату, ясно?
Она вспыхнула и ничего не сказала.
Через неделю я вернулся и не узнал своей холостяцкой комнаты. Прямо перед входом на противоположной стене распростерла крылья какая-то огромная птица, ниже – зеркало, окаймленное нарядным полотенцем, а чуть сбоку столик с белоснежной скатертью. И кровать совершенно преображенная, с куполом пестрых разнокалиберных подушек: откуда только она их взяла?!
