таращусь ей в глаза, выписываю ей двойной удар сострадания голубыми глазами, на него она ведется.
Входит девочка-подросток, арабка из Туниса или Алжира, с плавным горбатым носиком. Я из ума выживаю, поскольку меж тем обмениваюсь сотней тысяч французских любезностей и разговоров с негритянской принцессой из Сенегала, бретонскими поэтами-сюрреалистами, boulevardiers [17] в идеальных нарядах, распутными гинекологами (из Бретани), греческим ангелом-кабатчиком, по имени Зорба, а хозяин — Жан Тассар, невозмутимый и спокойный у своей кассы, выглядит смутно развращенным (хотя на самом деле тихий семейный человек, которому просто свезло походить на Руди Ловэла, моего старого корешка из Лоуэлла, штат Массачусетс, у которого в четырнадцать была такая вот репутация из-за многих его amours [18], а также он носил тот же парфюм неотразимости). Не говоря уж о Даниэле Маратра, другом кабатчике, некоем чудном высоком еврее или арабе, в общем, семит он, чье имя звучит трубами под стенами Гранады: и благовоспитаннее доглядчика за баром нигде не увидишь.
В баре такая женщина, милая сорокалетняя рыжая испанка, amoureuse [19], которая мной как-то по-настоящему проникается, хуже того, и принимает меня всерьез, и на самом деле назначает нам свидание, чтобы встретиться наедине. Я напиваюсь и забываю. Из динамика льется нескончаемый американский современный джаз с пленки. Чтоб как-то оправдаться за то, что забыл встретиться с Валарино (рыжей испанской красавицей), я покупаю ей на Quai гобелен у юного голландского гения, десятка (у голландского гения, чье имя по-голландски, Бере, по-английски означает «причал»). Она объявляет, что переделает всю свою комнату из-за него, но к себе меня не приглашает. Что я бы с ней сделал, в сей Библии будет непозволительно, однако читалось бы оно ЛЮБОВЬ.
Я так злюсь, что иду в кварталы блядей. Вокруг роится мильон апашей с кинжалами. Захожу в вестибюль и вижу трех дам ночи. Со злонамеренной английской ухмылкой объявляю: «Sh’prend la belle brunette» (Беру хорошенькую брюнетку). Брюнетка протирает глаза, горло, уши и душу и говорит: «Хватит уже с меня такого». Я с топотом удаляюсь и вынимаю свой ножик Швейцарской Армии с крестом на нем, ибо подозреваю, что за мной следят французские гоп-стопщики и бандиты. Сам себе палец порезал и кровищей все вокруг залил. Возвращаюсь к себе в гостиничный номер, заляпав кровью весь вестибюль. Швейцарка теперь меня спрашивает, когда я уже съеду. Я отвечаю: «Уеду, как только удостоверю свою семью в библиотеке». (А про себя добавляю: «Да что ты знаешь про les Lebris de Kérouacks и девиз их: “люби, страдай и трудись”; тупая ты старая буржуазная кошелка».)
И вот я иду в la Bibliothèque Nationale [20], проверить список офицеров в Армии Монкальма, 1756, Квебек, а также словарь Луи Морери [21], а также Père [22] Ансельма и т. д., всю информацию о королевском доме Бретани, а этого там вообще нет, и наконец в библиотеке Мазарини старая милая мадам Ури, главный библиотекарь, терпеливо объясняет мне, что нацисты разбомбили и сожгли все их французские бумаги в 1944 г., а я про это в своем рвении позабыл. И все равно чую в Бретани что-то подозрительное. Явно же де Керуак должен быть где-то во Франции записан, если его уже записали в Британском музее в Лондоне? Я ей это говорю.
В Bibliothèque Nationale нельзя курить даже в туалете, и слова поперек не вставишь секретаршам, и там национальная гордость «учеными», что сидят все и списывают из книжек, а Джона Монтгомери и на порог не пустят (Джон Монтгомери, который забыл спальник, забираясь на Маттерхорн, а в Америке он лучший библиотекарь и ученый, сам англичанин).
Тем временем нужно возвращаться и посмотреть, как там поживают благовоспитанные дамы. Таксист у меня Ролан Сан-Жанн-д’Арк де ла Пуселль, и он мне рассказывает, что все бретонцы «тучны», как я. Дамы целуют меня в обе щеки по-французски. Бретонец по фамилии Гуле, со мной напивается, молодой, двадцать один, голубые глаза, черные волосы, и вдруг хватает блондинку и ее пугает (а другие парняги подстраиваются), чуть не насилует, чему я и другой Жан, Тассар, кладем конец: «Ладно тебе!» «Arrète!» [23].
«Остынь», — прибавляю я.
Она слишком прекрасна, неописуемо. Я сказал ей: «Tu passé toutes la journée dans maudite?» (Ты весь день торчишь в чертовом салоне красоты?»)
«Oui» [24].
Меж тем я спускаюсь в знаменитые кафе на бульваре и сижу там, глядя, как мимо течет Париж, такие хепаки молодые люди, мотоциклы, заезжие пожарники из Айовы.
Арабская девочка идет со мной на свидание, я приглашаю ее посмотреть и послушать исполнение Моцартова «Реквиема» в старой церкви Сен-Жермен-де-Пре, о котором узнал из предыдущего своего визита и увидел плакат с его объявлением. Там полно людей, толпа, мы платим у двери и входим в явно самое distingué [25] сборище в Париже в этот вечер, и, как я говорю, снаружи туманится, а ее носик мягким крючком располагает под собой розовые губки.
Я учу ее христианству.
Погодя мы с ней обнимаемся немного, и она идет домой к родителям. Хочет, чтоб я взял ее с собой на пляж в Тунис, интересно, меня заколют арабы, ревнивые на пляже Бикини, а в ту неделю Бумедьенн заместил и замесил Бен Беллу и ничего себе там заварушка наверняка, а у меня, к тому ж, теперь нет денег, и интересно, зачем ей это. Мне говорили, где балдеть на пляжах Марокко.
Ну, просто не знаю.
Думается мне, женщины меня любят, а потом понимают, что я пьян всем белым светом, и от этого вынуждены осознать, что я не могу сосредоточиться только на них, надолго, от этого ревнуют, а я дурень, влюбленный в Бога. Да.
Кроме того, распутство не мой антрекот, я от него краснею. Все зависит от дамы. Она была не в моем стиле. Французская блондинка была в моем, но слишком для меня юна.
В грядущие времена меня будут знать как дурня, что поперся в Монголию верхом на пони: Чингисхан, он же монгольский идиот, этот вот. Ну а я не идиот, и дамы мне нравятся, и я любезен, но неполитесен, как Ипполит, кузен мой из России. Старый автостопщик в Сан-Франциско, прозваньем Джо Ихнат, провозгласил, что у меня древнее русское имя, означающее «любовь». Керуак. Я сказал: «Значит, они отправились в Шотландию?»
«Да, потом в Ирландию, потом в Корнуолл, Уэльс, и Бретань, потом остальное ты знаешь».
«Рузкое?»
«Значит любовь».
«Шутишь».
О, и потом я
