— Как вам будет угодно, владыко, — ответил Модерн, подгоняя своего мула.
Они ехали всю ночь и часть утра и наконец, взобравшись по крутому склону, вдруг очутились на опушке леса и увидели у ног своих равнину, прикрытую бурым небом и пересеченную четырьмя неясными дорогами, терявшимися в тумане. Они избрали левую из этих дорог, древний римский тракт, которым некогда пользовались купцы и паломники, но пустынный с тех пор, как война разорила эту часть Вервиньоля. На небе, в котором стремительно летали птицы, собирались плотные тучи; удушливый воздух давил на мертвенно-серую, молчаливую землю; яркие отблески мерцали на горизонте. Они подхлестнули усталых мулов. Вдруг сильный порыв ветра склонил верхушки деревьев, прошумел в ветвях и застонал в затрепетавшей листве. Загремел гром, и крупные капли дождя пролились на землю.
Продолжая путь среди бури и раскатов грома, по дороге, обратившейся в сплошной поток, они при свете молнии заметили дом, над дверью которого висела ветка остролиста — символ гостеприимства. Они остановились.
Харчевня казалась покинутой, однако навстречу им вышел хозяин, человек приниженного и вместе с тем свирепого вида, с большим ножом за поясом, и спросил их, чего они хотят.
— Пристанища и кусочек хлеба, да глоток вина, потому что мы очень устали и промерзли, — ответил епископ.
Пока хозяин доставал вино из подвала, а Модерн отводил мулов в конюшню, святой Николай, присев у очага, возле потухающего пламени, окинул взглядом закопченную харчевню. Скамейки и лари были покрыты пылью и грязью, пауки плели паутину между балками, источенными червями, с подвешенными к ним тощими связками лука. Из темного угла выпячивалось окованное железными обручами чрево кадки с солониной.
В те времена злые духи гораздо больше вмешивались в повседневную жизнь людей, нежели теперь. Они водились в домах. Забившись в солонку, в горшок из-под масла или в какое-нибудь иное убежище, они следили за людьми, выискивая случая соблазнить их и вовлечь во зло. Ангелы тоже гораздо чаще являлись среди христиан.
И вот черт, величиной с орех, запрятавшийся между головешками, заговорил со святым епископом:
— Взгляните, отче, на эту кадку с солониной; право, она того стоит. Это лучшая кадка во всем Вервиньоле. Это образцовая кадочка, это жемчужина среди кадок. Когда здешний хозяин, почтенный Гаром, получил ее из рук искусного бондаря, он натер ее изнутри можжевельником, тимьяном и розмарином. Никто так, как почтенный Гаром, не сумеет спустить кровь из туши, вынуть из нее кости, старательно, внимательно, любовно раскроить ее на куски и пропитать соляным раствором, сохраняющим мясо и придающим ему тонкий запах. Кто еще так заправит, настоит, выпарит, очистит, подкрасит и процедит рассол! Отведайте его солонинки, отче, и вы пальчики оближете. Отведайте его солонинки, Николай, и я послушаю, что вы о ней скажете!
Но по этой речи, а в особенности по звуку голоса (он скрипел, как пила), святой епископ сразу признал лукавого. Он сотворил крестное знамение, и чертик, точно брошенный в огонь нерасколотый каштан, тут же лопнул с ужасным треском и великим зловонием.
И ангел небесный, блещущий светом, явился Николаю и сказал:
— Любезный господу Николай, да будет тебе известно, что в этой кадке уже семь лет находятся трое мальчиков. Трактирщик Гаром разрезал нежные создания на куски, посолил их и опустил в рассол. Встань, Николай, и молись об их воскресении. Ибо если ты, первосвященник, будешь за них ходатаем, возлюбивший тебя господь вернет их к жизни…
Во время этой речи Модерн вошел в харчевню, однако он не увидел ангела и не услышал его, так как не был достаточно свят, чтобы общаться с небесными силами.
Ангел сказал еще:
— Николай, сын божий, возложи руки на кадку, и мальчики воскреснут.
Блаженный Николай, исполненный ужаса, жалости, рвения и надежды, возблагодарил бога, и когда хозяин харчевни вернулся, держа по жбану в каждой руке, святой сказал ему грозным голосом:
— Гаром, открой кадку с солониной!
При этих словах трактирщик от страха выронил жбан.
А святой епископ Николай простер руки и сказал:
— Дети, восстаньте!
Едва он это промолвил, крышка кадки приподнялась, и трое мальчиков вышли на волю.
— Дети, — сказал им епископ, — восхвалите господа, который моими руками извлек вас из кадки.
И, обернувшись к дрожавшему трактирщику, произнес:
— Жестокий человек, посмотри на детей, мерзостно умерщвленных тобой. Да будет тебе дано возненавидеть свое злодеяние и раскаяться, дабы господь простил тебя.
Охваченный ужасом, трактирщик бросился из дому в ревущую бурю, под раскаты грома и сверкание молний.
II
Святой Николай поцеловал мальчиков и ласково расспросил их об обстоятельствах, при которых они претерпели мученическую смерть. Они рассказали ему, что собирали в поле оставшиеся колосья, а тут к ним подошел Гаром, завлек их в свою харчевню, напоил вином и, когда они уснули, зарезал их.
Они были в тех же самых лохмотьях, что и в день своей смерти, а вид у них и после воскресения был робкий и дикий. Самый крепкий из них, Максим, оказался сыном сумасшедшей женщины, ездившей на осле вслед за армией. Однажды ночью он вывалился из корзины, в которой мать таскала его с собой, и остался на дороге. С той поры он жил совсем один, воруя овощи и плоды. Самый тщедушный, Робен, еле помнил родителей, крестьян, обрабатывавших неблагодарную землю, не то слишком бедных, не то слишком скупых, чтобы прокормить его, и потому оставивших его в лесу на произвол судьбы. Третий, Сульпиций, ничего не знал о своем происхождении, но какой-то священник научил его начаткам грамоты.
Гроза кончилась. Птицы громко перекликались в прозрачном и легком воздухе. Земля зеленела и смеялась. Епископ Николай сел на мула, поданного Модерном, и взял на руки Максима, закутав его плащом. Дьякон посадил за собой Сульпиция и Poбена, и они потихоньку направились к городу Тренкебалю.
Дорога вилась среди нив, виноградников и лугов. Великий святой Николай, уже от всего сердца полюбивший этих детей, попутно расспрашивал их о разных доступных им по возрасту предметах и задавал им несложные вопросы вроде следующих: «Сколько будет пятью пять?» или «Что такое бог?» Он не получал удовлетворительных ответов, но отнюдь не стыдил их за невежество, а только старался постепенно его рассеять с помощью наилучших педагогических приемов.
Мы прежде всего им преподадим, Модерн, истины, необходимые для спасенья души, — сказал он, — затем свободные искусства и, в частности, музыку, дабы они могли воспевать хвалу господу богу. Надо будет, кроме того, преподать им риторику, философию, а также историю людей, животных и растений. Я хочу, чтобы они изучили нравы и строение тела животных, все органы которых своим непостижимым совершенством утверждают славу создателя.
Не успел почтенный первосвященник договорить, как на дороге показалась крестьянка, тащившая за узду старую кобылу, до того перегруженную хворостом, что поджилки у нее дрожали и она спотыкалась на каждом шагу.
— Увы! — воскликнул великий святой Николай. — Вот бедный конь, несущий чрезмерную ношу. На свое несчастье он попал в руки жестоких и несправедливых хозяев. Не следует обременять живые существа, не исключая и рабочей скотины.
При этих словах мальчики разразились смехом. Епископ спросил, отчего они так громко смеются.
— Потому что… — сказал Робен,
— Оттого что… — сказал Сульпиций.
— Мы смеемся над тем, что вы приняли кобылу за коня, — сказал Максим. — Вы не видите между ними разницы, а ведь она очень заметна. Вы, стало быть, не разбираетесь в животных?
— Этим детям надо, кажется, прежде всего преподать урок вежливости, — заметил Модерн.
Во всех городах, деревнях, слободах, поселках и замках, через которые пролегал их путь, святой Николай показывал жителям мальчиков, извлеченных из кадки, и рассказывал о великом чуде, совершенном по его предстательству богом, и каждый, радуясь, благословлял его за это. Узнав от гонцов и путешественников о столь чудесном событии, все население Тренкебаля высыпало навстречу своему пастырю, расстилая драгоценные ковры и бросая цветы на его пути. Горожане со слезами на глазах созерцали жертвы, спасшиеся из кадки, восклицая: «Слава!» Но бедные дети только посмеивались и высовывали языки; и это явное доказательство их невинности и убожества вызывало еще больше умиления и жалости к ним.
У святого епископа Николая была сиротка-племянница, по имени Миранда; ей шел седьмой год, и была она епископу дороже света его очей. Почтенная вдова, по имени Базина, воспитывала ее в набожности, благонравии и неведенье зла. Этой же особе епископ доверил и воспитание трех чудесно спасенных мальчиков. Вдова не была лишена наблюдательности и очень скоро заметила, что Максим наделен отвагой, Робен благоразумием, а Сульпиций рассудительностью, и постаралась укрепить в них эти добрые начала, которые, по свойственной всему человеческому роду испорченности, имели склонность к извращению и искажению: лукавство Робена легко обращалось в скрытность и чаще всего таило в себе грубую алчность; Максим был склонен к приступам гнева, а Сульпиций часто с великим упрямством высказывал ложные суждения о предметах первостепенной важности. В общем же это были обыкновенные дети, которые разоряли птичьи гнезда, воровали яблоки в чужих садах, привязывали кастрюли к хвостам собак, наливали чернила в кропильницы и посыпали щетиной постель Модерна. По ночам, закутавшись в простыни и взобравшись на ходули, они отправлялись по садам, до обморока пугая служанок, чересчур долго загулявшихся со своими любезными. Они втыкали колючки в сидение кресла, в котором имела обыкновение располагаться г-жа Базина, и когда она опускалась в него, они радовались ее страданиям, с удовольствием наблюдая ее замешательство, когда ей надо было при всех подносить бдительную и заботливую руку к пострадавшему месту, так как эта почтенная особа ни за что на свете не согласилась бы погрешить против скромности.
