Как только ломти хлеба исчезли – из рук мальчуганов, Волчок сделался тотчас же спокойнее, но, наоборот, мальчики обнаружили больше подвижности и живости. Они сказали, что побегут в степь за Дуней, и стали звать Волчка; но Волчок слушать не хотел; усевшись на свой крендель, как на резиновый кружок, который подкладывают под себя некоторые господа, он не переставал облизываться и задумчиво смотрел по направлению к хутору.
– Волчок! Волчок! – крикнули снова мальчики. Волчок не трогался с места: внимание его, очевидно, занято было каким-то предметом. Секунду спустя он насторожил уши, вскочил на ноги, отбежал вперед шагов на десять, вытянул шею и залаял.
– Мама, никак кто-то идет!.. – крикнул Костюшка, пускаясь за Волчком.
Братишки также побежали за ним.
– Кому идти? – сказала Катерина, подымая глаза и обращая их к хутору. – Маше не время: они нынче последний овес подбирают. Погляди-ка, Тимофей, взаправду кто-то пробирается.
Но Тимофей не поднял даже головы, не обернулся. Человек, которого издали увидел Волчок, заметно приближался; он шел, по-видимому, очень скоро. Немного погодя мальчики, бежавшие за Волчком, могли даже рассмотреть черты его. Вдруг все трое припустили во весь дух и закричали в один голос: «Ваня! Ваня!..» Катерина бросила наземь лохмотья, встала и, поправляя головной платок, пошла навстречу. Не успела она сделать десяти шагов, как уж человек сошелся с мальчиками и начал целоваться. Тогда Катерину встретили прежде всего широкие губы, которые улыбались от правого уха до левого. Минуту спустя губы эти чмокали уж Катерину в обе щеки.
– Ах, Ваня, Ваня! Вот не чаяла, не гадала! Как же это ты так, батюшка? Ну, здравствуй, родной, здравствуй! Когда ты пришел?
– Да нонче, тетушка Катерина, нонче, – возразил Иван, раздвигая еще шире свою улыбку, – нонче! Пришел на хутор, спрашиваю о вас; говорят: четыре версты… Эвна, думаю, только-то! не пуще устанешь! что ждать-то? думаю. Уж оченно добре вас повидать хотелось… Струмент отдал мужичку на хуторе, а сам к вам. Оченно уж обрадовался, тетушка Катерина!.. Ведь вы мне как родные… знамо, обрадуешься!
Во время этого разговора, прерывавшегося радостными криками мальчиков и лаем Волчка, подскакивавшего к самому локтю гостя, Катерина и Иван успели подойти к мазанке. Лапша не тронулся с места; он только приподнял голову и говорил расслабленным голосом: «здравствуй, Ваня, здравствуй». Но Ивану и этого было достаточно; он бросился обнимать и целовать Лапшу с таким усердием, что, казалось, губы его видимо припухали.
– Что с тобой, дядюшка Тимофей? – вымолвил Иван, заметив наконец, с какою холодностью Тимофей отвечал ему на все его приветствия, – может статься, я в чем помешал тебе?
В ответ Лапша замотал головою и закашлялся.
– Что-то опять на грудь стал все жаловаться, – подхватила Катерина, – нездоровится все… Вот уж две недели так-то мается…
– О-ох! – простонал Лапша, – что уж тут!.. Пришло, стало, время… умирать надыть, Ваня…
– Вишь, отмены никакой в нем нетути, – перебила жена, стараясь улыбнуться, – все жалуется да пустое городит. Умирать! Рано собрался!.. С чего умирать-то?.. С нами еще поживешь…
– Нет… – проговорил Лапша, опуская бессильно голову, – нет… чую, смерть близко, помереть надо…
– Знамо, всем умирать надо; смерти-то никто не минует, да только говорить-то о ней, вперед-то загадывать не годится; все это во власти божией. Подь, порадуйся лучше дорогому гостю, что пришел… Ах, Ваня, Ваня! – заключила Катерина, похлопывая его по плечу.
Ваня, поощренный этою новой лаской тетушки Катерины, снова бросился обнимать ее и целовать до опухоли. Как только Катерина пришла в себя, первый вопрос ее был, разумеется о Пете. О мальчике до сих пор не было ни слуху, ни духу; но Иван просил Катерину не сомневаться: Герасим Афанасьевич лично сообщил ему, что объявление о пропаже мальчика давным-давно послано куда следует, – мальчик непременно отыщется. Но так как все это мало утешало Катерину, Иван поспешил развлечь ее другими новостями из Марьинского. Все обстоит пока благополучно: господа уехали; кузнец Пантелей приказал долго жить; сгорел – не от огня, сгорел, сказывали, вина много перепил; по воскресным дням, как и прежде, перед амбарным навесом собирается хоровод, в котором больше всех отличаются востроглазая бабенка да Матрена; скотница Василиса живет ни на что не похоже, обворовывает господ без милости; но управитель не смеет сменить ее: сама барыня приставила ее к должности и велела даже прибавить ей по два пуда месячины.
Рассказывая обо всех этих новостях, Иван точно черпал их из дверей мазанки, куда то и дело забегали маленькие глаза его. Катерина, подумав, что глаза Вани устремляются с такою жадностью на коровай, лежавший на столе и который можно было видеть в раскрытую дверь, поспешила войти в мазанку; немного погодя она вынесла гостю добрый сукрой хлеба и молока; все это принято было Иваном с великой благодарностью: аппетит столяра вполне соответствовал размеру его рта; завтрак исчезал с неимоверного быстротою.
– Ну, Ваня, расскажи мне, родной, как же ты жить-то станешь? – промолвила Катерина, весело поглядывая на гостя и вместе с тем покачивая головой с озабоченным видом. – Вот мы здесь, почитай, уж месяц живем, а нет того, чтоб слышали, надобность есть по рукомеслу, по твоему… Надо все это обсудить; ты не алаберный человек, сам рассудить можешь: надо жить чем-нибудь; надо также об оброке подумать…
В настоящую минуту Иван думал только, казалось, о двери мазанки. Так как он был столяр, то в этом ничего и не могло быть удивительного.
– Как же, как же, тетушка Катерина, я уж об этом обо всем непременно рассудил. Так, знамо, нельзя… Оброк и все такое… – возразил Иван. – Вот маленько осмотрюсь, узнаю, какие такие здесь помещики, и всех обойду, тетушка Катерина… всем рамы там или столы, комоды – все это я могу… А здесь работы не будет, в город пойду: город, сказывали мне на хуторе, верст сорок…
– То-то же, родной, надо за дело приниматься, – сказала Катерина, – побудь с нами денек-другой, да с богом! Ты, я знаю, сам проклажаться не любишь… Что на мазанку-то на нашу смотришь – ась? аль понравилась? Вишь как устроились… хорошо, что ли?
– Да, хорошо, тетушка Катерина… хорошо; крепкие должны быть стены-то, да и крыша того… да!.. Слышь, тетушка, – примолвил Иван с меньшей рассеянностью, – слышь, что ж это я не вижу… где ж у вас… Дуня-то?..
– А в луг ушла, родной… ушла до солнца… Все по-прежнему, такая же смирная; а нет этого, чтоб в разум входила… нет… такая же…
– Ну, а где ж Маша-то? – спросил Иван, сдерживая улыбку, которая, несмотря на старания, рассекала пополам добродушное лицо его.
Катерина объяснила, где была Маша. По поводу дочери она распространилась об Андрее и жене его. Она с первых же слов умела, видно, возбудить к ним сочувствие Ивана: он выразил желание познакомиться с ними и увидаться как можно скорее. Стоило взглянуть на лицо его, чтоб убедиться, как сильно было в самом деле это желание и как хотелось ему отправиться на хутор: маленькие глаза Ивана так же нетерпеливо посматривали теперь в ту сторону, как прежде устремлялись на дверь мазанки. Поговорив о том, о сем, он вдруг встал и сказал, что пора отправляться.
– Куда ж ты, Ваня? – спросила Катерина, – я думала, ты здесь отдохнешь да пообедаешь…
– Нет, тетушка, вот что: я маленечко к вам поторопился, взял да струмент-то свой первому мужику отдал на хуторе; теперь сумленье берет: ну, как пропадет! Без струмента я совсем, как есть, пропащий человек.
Катерина побранила его за опрометчивость, но не удерживала более. Иван объявил, что нынче же вечером или завтра утром снова заглянет, и простился с переселенцами. Три мальчугана взялись провожать его до хутора. Сделав шагов двадцать, Иван быстро, однако ж, вернулся назад.
– Слышь, тетушка Катерина! дядя Тимофей, слышь! – сказал он, становясь между мужем и женою, – я забыл вам сказать, ведь я дорогой-то, как сюда шел, Филиппа встрел… право, встрел…
При этом известии порог, на котором сидел Тимофей, точно подломился; Катерина опустила руки и побледнела.
– Как? где? когда? – спросили в одно время Катерина и Лапша, который поднялся вдруг на ноги, хотя ноги слабее теперь поддерживали его, чем полчаса назад.
– Да как вам сказать? – торопливо начал Иван, не замечая сотой доли того влияния, которое производили слова его; он больше поглядывал на хутор, чем на собеседников, – как сказать?.. верст пятьдесят отселева встрел. Он меня не видал, а я его признал… сейчас признал; с ним и мальчик его был, Степка-то… на большой дороге встрелись… Иду я по одной стороне, они по другой идут… О чем это ты, дядя Тимофей? Ты не сумлевайся: они, может, не сюда… – примолвил Иван, видя, что Лапша повалился на траву, застонал и заохал.
Тут Иван принялся точно так же утешать и обнадеживать Катерину; но слова его еще менее действовали на нее, чем на мужа: весть о Филиппе сразила ее совершенно; точно туча набежала вдруг и бросила мрачную тень свою на лицо бабы, за минуту еще перед тем такой веселой. Судорожно скрестив руки на груди, склонив к земле бледное лицо с вздрагивающими ноздрями, она слова не слышала из того, что говорил теперь Иван, и только шептала:
