— Черт меня побери, — сказал тут про себя Санчо Панса, — мой господин сущий богослов. Во всяком случае, он похож на него не меньше, чем одно яйцо похоже на другое.
А Дон Кихот немножко передохнул и, видя, что все слушают его в полном молчании, собрался было продолжать свою речь. Но в это время Санчо, горевший желанием блеснуть своим умом, не выдержал и перебил своего хозяина.
— Господин мой Дон Кихот Ламанчский, — начал он, — называвшийся некогда рыцарем Печального Образа, а ныне именующий себя рыцарем Львов, — весьма рассудительный идальго, знающий латынь не хуже любого бакалавра. Кроме того, он опытный и смелый воин и знает, как свои пять пальцев, все законы и правила поединков. Поэтому для вас лучше всего последовать его совету. Не стоит в самом деле обижаться, если дураки дразнят вас ослиным ревом. Я припоминаю, что мальчишкой я очень часто ревел ослом, хотя никто меня об этом не просил. И ревел так ловко и искусно, что вслед за мной подымали рев все ослы в деревне. Но это нисколько не мешало мне оставаться сыном своих родителей, людей почтеннейших: напротив, моему умению завидовало немало щеголей из деревенской молодежи. Если же вы хотите убедиться в том, что я говорю правду, то подождите и послушайте. Научиться реветь по-ослиному все равно, что научиться плавать: кто раз эту науку постиг, тот никогда ее больше не забудет.
И тотчас, приставив руку к носу, он заревел с такой силой, что по всем соседним долинам прокатилось эхо. Но эта выходка обошлась ему очень дорого. Какой-то крестьянин, вообразив, что Санчо заревел в насмешку, поднял свою дубину и нанес ему такой удар, что Санчо Панса замертво повалился на землю.
Дон Кихот бросился было на помощь своему оруженосцу, но целая толпа крестьян мигом разделила их. На нашего рыцаря посыпался град камней, и множество заряженных арбалетов и аркебуз с угрозой направилось на него. Видя, что ему не справиться с разъяренными крестьянами, Дон Кихот повернул Росинанта и во весь опор поскакал прочь. Он только о том и молил бога, чтобы какая-нибудь шальная пуля не попала ему в спину. Однако толпа удовлетворилась его бегством: ни одного выстрела не раздалось ему вслед. Так же милостиво крестьяне обошлись с Санчо: как только он пришел в себя, его взвалили на осла и отпустили на все четыре стороны. Оруженосец был не в силах править серым, но тот сам поплелся по следам Росинанта. Между тем Дон Кихот, отъехав на порядочное расстояние и убедившись, что никто за ним не гонится, стал поджидать Санчо. Крестьяне же просидели в поле до ночи; увидев, что враги их уклонились от боя, они с торжеством вернулись к себе в деревню. Если бы им был ведом обычай древних греков, они, наверное, воздвигли бы памятник на этом месте.
А Санчо, с трудом держась на своем сером, еле-еле добрался до своего господина и тут свалился к ногам Росинанта. Он был жестоко избит и едва дышал. Дон Кихот спешился, чтобы осмотреть его раны, но, убедившись, что никаких серьезных увечий у него нет, гневно закричал:
— Не в добрый час вздумалось вам зареветь, Санчо! Разве вы забыли, что в доме повешенного не говорят о веревке? К вашей ослиной музыке удары дубинкой оказались самым подходящим аккомпанементом. Благодарите бога, Санчо, что вы еще так дешево отделались.
— Я не в состоянии отвечать, — сказал Санчо, — ибо мне кажется, что я говорю не ртом, а спиной. Уедемте-ка поскорей. Реветь по-ослиному я уж больше не стану, но не стану также молчать о том, что странствующие рыцари удирают с поля битвы и оставляют во власти неприятеля своих добрых оруженосцев.
— Отступление не есть бегство, — возразил Дон Кихот, — ибо следует тебе знать, Санчо, что храбрость без благоразумия именуется безрассудством, а подвиги безрассудного следует приписывать скорее удаче, чем мужеству. Я готов сознаться в отступлении, но не в бегстве. Я только следовал примеру множества храбрецов, которые берегли себя для более важных дел.
Затем Санчо с помощью Дон Кихота взобрался на осла, сам Дон Кихот сел на Росинанта, и они шагом поехали к видневшейся неподалеку роще. Время от времени Санчо испускал глубочайшие «охи» и «ахи» и скорбные стоны. На вопрос Дон Кихота, почему он так горько стонет, Санчо заявил, что у него дьявольски болит позвоночник.
— Ну, — сказал Дон Кихот, — объяснить, почему он болит, нетрудно: тебя вздули порядочной дубинкой; будь она пошире, боль оказалась бы еще сильнее.
— Господи помилуй! — воскликнул Санчо. — Ваша милость разрешила великое сомнение. Подумать только — я и не подозревал, что у меня болят как раз те места, по которым прошлась дубинка. Поистине, сеньор хозяин, чужая голова не болит. Я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мне нечего ждать пользы от скитаний с вашей милостью. Сегодня вы позволили избить меня дубинками, а завтра мне выпадет на долю снова кувыркаться на одеяле или иная детская игра в этом же роде. Сегодня мне пришлось подставить только спину, а завтра, чего доброго, и глазам придется плохо. Нет уж, ваша милость, я полагаю, что лучше мне вернуться восвояси, к жене и деткам, растить их и кормить чем бог пошлет, а не бродить за вашей милостью по непроторенным дорогам и непротоптанным тропинкам, вечно страдая от голода и жажды. А уж о сне — лучше и не говорить! Не угодно ли вам соснуть, братец оруженосец? Отмерь себе семь пядей земли, а желаете побольше — вот вам еще семь. Пожалуйста, не стесняйтесь. Занимайте, сколько вашей душе угодно, и располагайтесь со всеми удобствами. Чтобы сгорел на костре и рассыпался пеплом тот, кто первый выдумал все это странствующее рыцарство, а особенно тот, кто первый согласился поступить в оруженосцы к таким болванам, какими, наверное, были все странствующие рыцари прошлых веков. О теперешних я не говорю, потому что я их уважаю, да и ваша милость принадлежит к их числу, а мне известно, что по части ума ваша милость самому дьяволу может дать два очка вперед.
— Я готов биться об заклад, Санчо, — сказал Дон Кихот, — что теперь, когда я не мешаю вам болтать, вы позабыли о всякой боли. Говорите, любезный, все, что вам взбредет в голову и подвернется на язык. Только бы у вас ничего не болело, а я с удовольствием стерплю все ваши дерзости. Но если вам хочется вернуться домой к жене и детям, то упаси боже вас удерживать. У вас мои деньги; сосчитайте, сколько прошло дней со времени нашего третьего выезда из деревни и сколько вам приходится за службу, и заплатите себе сами.
— Когда я служил Томе Карраско, отцу бакалавра Самсона Карраско, которого ваша милость хорошо знает, — ответил Санчо, — я зарабатывал в месяц двадцать реалов, не считая харчей. Не знаю, сколько мне попросить с вашей милости; знаю только, что быть оруженосцем странствующего рыцаря гораздо труднее, чем батраком у крестьянина. На службе у крестьянина мы, правда, много работаем днем, но зато вечером едим похлебку и ложимся спать в постель, а с тех пор, как я служу вашей милости, я и в глаза не видел постели. Все время я спал на голой земле и под открытым небом, перенося, как говорится, бури и непогоды; питался хлебными корками да сухим сыром и пил воду из ручьев, которые попадались нам в этих дебрях.
— Признаю, — сказал Дон Кихот, — что все, вами сказанное, Санчо, истинная правда. Сколько же, по вашему мнению, следует прибавить к тому, что вам платил Томе Карраско?
— По-моему, — ответил Санчо, — если ваша милость накинет по два реала в месяц, этого будет вполне достаточно. Но это только жалованье. А кроме того, ваша милость дала обещание пожаловать мне губернаторство на каком-нибудь острове. Так вот за это по справедливости следовало бы прибавить еще по шести реалов, а всего круглым счетом тридцать реалов в месяц.
— Отлично, — сказал Дон Кихот. — Мы выехали из деревни ровно двадцать пять дней назад. Так вот, сосчитайте, сколько я вам должен, Санчо, и уплатите себе сами.
— Ах, господи помилуй! — воскликнул Санчо. — Ваша милость в своих расчетах допускает большую ошибку. Ведь уплату за обещанный остров нужно считать начиная с того времени, когда ваша милость дала мне это обещание, и по сегодняшний день.
— А сколько же времени прошло с тех пор, как я вам это обещал? — спросил Дон Кихот.
— Если память мне не изменяет, — ответил Санчо, — лет двадцать, или на два-три дня побольше.
Дон Кихот хлопнул себя по лбу, расхохотался и сказал:
— Да ведь все наши походы вместе продолжались не больше двух месяцев. А ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров двадцать лет тому назад! Теперь я вижу, что ты хочешь взять себе все деньги, которые я отдал тебе на хранение. Если так — бери их немедленно, и дай бог тебе удачи. Чтобы избавиться от такого скверного оруженосца, я с радостью готов остаться без гроша в кармане. Но ответь мне, оруженосец, нарушивший законы, предписанные твоему званию странствующим рыцарством, где ты видел или читал, чтобы оруженосец странствующего рыцаря, служа своему господину, внезапно заявил ему: «А какое жалованье вы мне назначите?» О разбойник, трус, чудовище! Если ты найдешь в каком-нибудь рыцарском романе хоть одного оруженосца, который сказал или подумал то, о чем ты только что говорил, то я позволю тебе вырезать мне эти слова на лбу да еще влепить мне несколько щелчков в придачу. Подтяни-ка поводья своего серого да возвращайся к себе домой. Со мной ты ни одного шага больше не сделаешь. Так вот благодарность за мой хлеб! Так вот кому я давал обещания! О человек, более похожий на животное! Как! В ту самую минуту, когда я, наперекор твоей жене, твердо решил пожаловать тебя в сеньоры, ты собираешься меня покинуть? Да, ты был прав, когда сказал однажды: осла медом не кормят. Ты был и есть осел и останешься ослом до конца жизни.
