— Вот что, Артур, дай Орели триста тысяч франков... за ее особняк, а я обещаю найти тебе нечто лучшее, чем госпожа Шонтц... Но о моей прекрасной незнакомке поговорим позже, вот идет д'Ажуда, мне нужно сказать ему два слова.
Максим оставил безутешного обожателя Орели и подошел к посланцу столь же безутешного семейства Гранлье.
— Дорогой мой, — шепнул д'Ажуда на ухо Максиму, — герцогиня в отчаянии. Каллист потихоньку складывает чемоданы, взял даже заграничный паспорт. А Сабина решила преследовать беглецов, догнать Беатрису и расцарапать ей физиономию. По-видимому, Сабина беременна, но капризы, обычные в ее положении, принимают ужасный оборот; она дошла до того, что открыто купила пистолеты.
— Сообщи герцогине, что госпожа де Рошфид никуда не уедет и что через две недели все будет кончено. А теперь, д'Ажуда, дай мне руку. Помни, что ни ты, ни я, мы ничего не знаем, ни о чем не говорили! Мы лишь благородные свидетели игры случая.
— Герцогиня уже заставила меня поклясться на Евангелии и распятии.
— А ты примешь в своем салоне мою жену?
— С удовольствием.
— Вот все и будут довольны, — промолвил Максим. — Предупреди только герцогиню об одном обстоятельстве, которое задержит на полтора месяца ее путешествие в Италию и которое касается господина дю Геника; позже я открою тебе причину.
— Что же это такое? — спросил д'Ажуда, глядя на Ла Пальферина.
— Вспомните слова Сократа, которые он произнес перед уходом: «Принесем в жертву Эскулапу петуха», — но ваш зять отделался петушиным гребнем, — ответил Ла Пальферин, и глазом не моргнув.
В точение десяти дней Каллист жил под бременем гнева Беатрисы, тем более неодолимого, что питался он подлинной страстью. Маркиза действительно испытывала ту любовь, которую грубо, но верно нарисовал Максим герцогине де Гранлье. Быть может, не существует ни одного нормального человека, который хоть раз в течение своей жизни не познал бы этой ужасной страсти. Маркиза чувствовала, что ее безраздельно подчинила себе высшая сила, покорил молодой человек, который не признавал ее достоинств; будучи столь же благородного происхождения, как и она сама, он смотрел на нее спокойным и властным оком; все ее женские ухищрения вызывали у этого юноши лишь вежливую улыбку. Словом, она стала жертвой настоящей тирании, ибо Ла Пальферин всякий раз оставлял ее плачущую, оскорбленную, исполненную сознания вины. Ла Пальферин играл с г-жой де Рошфид ту же комедию, которую г-жа де Рошфид играла в течение полугода с Каллистом. С того рокового дня, когда Беатриса была публично унижена в Итальянской опере, она беспрестанно твердила Каллисту:
— Раз вы предпочли мне свет и вашу жену, значит, вы меня не любите. Если вы хотите доказать свою любовь, пожертвуйте светом и женой: бросьте Сабину, и уедемте куда-нибудь — в Швейцарию, Италию или в Германию!
Своим жестоким ультиматумом Беатриса установила положение блокады, которая превращает женщину в неприступную крепость, ограждаемую леденящими взглядами и высокомерными жестами. Она считала, что избавилась от Каллиста, что он никогда не решится порвать с семейством Гранлье. Покинуть Сабину, которой мадемуазель де Туш передала все свое состояние, — не значило ли это обречь себя на нищету? Но Каллист, обезумев от отчаяния, тайно от всех взял заграничный паспорт и умолил свою мать выслать ему крупную сумму. В ожидании денег из Геранды он неотступно следил за Беатрисой, терзаясь яростной, чисто бретонской ревностью. Наконец через девять дней после рокового признания, которое сделал в Жокей-клубе юный Ла Пальферин Максиму, барон дю Геник, получив от матери триста тысяч франков, примчался к Беатрисе с намерением прорвать блокаду, выгнать Ла Пальферина и уехать из Парижа вместе со своим ублаготворенным идолом. Тут страшная альтернатива для женщины, сохранившей еще уважение к себе: она или погружается в пучину порока, или может вернуться на путь добродетели. До сего времени Беатриса считала себя вполне порядочной женщиной, испытавшей дважды в жизни страстную любовь, но обожать Шарля-Эдуарда и принимать любовь Каллиста значило потерять уважение к самой себе, ибо там, где начинается ложь, начинается бесчестье. Она дала Каллисту известные права над собой, и никакая сила не могла помешать ему упасть к ее ногам со слезами глубочайшего раскаяния. Мы часто удивляемся, с какой ледяной бесчувственностью женщины вырывают из сердца любовь; но если лишить женщину права зачеркнуть прошлое, — как иначе уберечь ей свое достоинство, как освободиться от роковой близости, ставшей ярмом? В том положении, в котором очутилась Беатриса, ее могло бы спасти появление Ла Пальферина, но ее погубила сообразительность старого Антуана.
Услышав стук кареты, подъехавшей к крыльцу, маркиза сказала Каллисту.
— Кто-то приехал!
И бросилась в переднюю, чтобы предупредить взрыв.
Но Антуан, в качестве человека осмотрительного, уже успел объявить Шарлю-Эдуарду, что маркизы нет дома. А тому только этого и нужно было.
Когда Беатриса узнала, что приезжал юный граф и Антуан отказал ему в приеме, она промолвила:
— Ну что ж, очень хорошо, — а сама по дороге в гостиную решила: «Уйду в монастырь!»
Каллист тем временем не постеснялся распахнуть окошко и заметил своего соперника.
— Кто это приезжал? — спросил он.
— Не знаю, Антуан еще внизу.
— Это Ла Пальферин...
— Возможно, что и он.
— Ты в него влюблена, вот почему я тебе прискучил... Я его видел!
— Каким образом?
— В окно...
Беатриса как подкошенная упала на диван. Чтобы развязать себе руки, она пошла на уступки и объявила, что откладывает отъезд только на неделю для окончания неотложных дел, но себе поклялась не принимать больше Каллиста, если ей удастся успокоить Ла Пальферина. Страшна эта жгучая тоска, эти темные расчеты, являющиеся уделом людей, сбившихся с пути, по которому движется социальная жизнь.
Когда Беатриса осталась одна, она почувствовала себя такой несчастной, такой униженной, что слегла в постель, — она и в самом деле заболела; противоречивые чувства рвали на части ее сердце, ей показалось, что она умирает, и она велела позвать врача, но в то же время послала Ла Пальферину следующее письмо, в котором с какой-то яростью мстила Каллисту:
«Друг мой, приезжайте ко мне, я в отчаянии. Антуан отказал Вам в тот момент, когда Ваше появление могло положить конец самому страшному кошмару моей жизни; Вы могли освободить меня от человека, которого я ненавижу и с которым, надеюсь, никогда больше не встречусь. Я люблю и буду любить только Вас одного, хотя и знаю, что, к несчастью, не нравлюсь Вам так, как мне того бы хотелось...»
Засим следовало еще четыре страницы. Письмо заканчивалось восторженными излияниями, слишком поэтическими, чтобы их можно было привести здесь, а последние строчки бесповоротно скомпрометировали обезумевшую женщину: «Я вся в твоей власти! Ах, я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы доказать тебе, как ты любим». И она подписалась полным именем, чего никогда еще не делала ни для Каллиста, ни для Конти.
На следующий день, когда юный граф явился к маркизе, она принимала ванну. Антуан попросил гостя подождать. Теперь уже Ла Пальферин распорядился отказать Каллисту, который с сердцем, жаждавшим любви, примчался пораньше к Беатрисе, и Шарль-Эдуард смотрел из окна, как несчастный дю Геник в отчаянии садится в карету.
— Ах, Шарль, — воскликнула маркиза, входя в гостиную, — вы погубили меня!
— Я это знаю, сударыня, — спокойно ответил Ла Пальферин. — Вы клялись, что любите только меня, вы даже выразили желание вручить мне письмо, где вы изложили бы причины, побудившие вас к самоубийству, дабы в случае неверности я мог вас отравить, не боясь людского правосудия, как будто людям незаурядным требуется яд, чтобы отомстить. Вы написали мне: «Я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы доказать тебе, как ты любим!..» Не находите ли вы, что эти слова противоречат вашему восклицанию: «Вы погубили меня!» Теперь я узнаю, хватит ли у вас мужества порвать с Каллистом...
— Ну что ж, ты отомстил ему заранее, — воскликнула Беатриса, бросаясь графу на шею. — И отныне мы с тобой связаны навек...
— Сударыня, — холодно ответил принц богемы, — если вы желаете принимать меня в качестве друга, я к вашим услугам, но при условии...
— Условии?
— Да, и вот при каком. Вы помиритесь с господином де Рошфидом, вы вернете себе прежнее положение, вы переедете в ваш прекрасный особняк на улице д'Анжу, вы будете там одной из королев Парижа; и вам это удастся, если вы заставите Рошфида заняться политикой и если вы сумеете повести свои дела так же искусно и настойчиво, как госпожа д'Эспар. Вот положение, какого я желаю для женщины, удостоенной моего внимания...
— Но вы забываете, что для этого необходимо согласие господина де Рошфида.
— Дорогое дитя мое, — ответил Ла Пальферин, — он подготовлен, я дал ему честное слово, что вы стоите в тысячу раз больше, чем все Орели из квартала Сен-Жорж, и теперь моя честь в ваших руках.
