— Шарлемань — единственный среди современных художников, который не думает о себе, — заявил Фрэнк с гордостью. — Его служение искусству совершенно бескорыстно.
Я невольно посмотрел на миссис Кокс.
— Вот взгляните на это, — сказал мистер Кокс, порывшись в столе, где особого порядка я не заметил.
«Это» оказалось тонкой пачкой газет и журналов, выпускаемых под весьма причудливыми названиями в захолустных уголках Соединенных Штатов, или в Париже, или во Флоренции. Статьи, относящиеся к делу, были отчеркнуты красным карандашом и имели такие заголовки: «Шарлемань Кокс об анонимности художника», «Безличность» — сочинение Шарлеманя Кокса» и тому подобное. К двум из статей были приложены фотографии маэстро. Я проглядел статьи лишь мельком, но понял из них, что отныне мистер Кокс старается завоевать популярность тем, что публично ее отвергает, и, так сказать, раздувает свою личность, делая вид, что он от нее отказывается. Однако я эти свои соображения вслух не высказывал, и вскоре мы с Фрэнком ушли.
По дороге я спросил его:
— А кто такая Мэгги?
— Неужели вы не слыхали о Маргарет Веллингтон Шумэйкер? — воскликнул он.
— Нет, — ответил я смиренно.
— Это необыкновенно талантливая музыкантша, — сказал он с жаром. — Она посвятила всю свою жизнь интерпретации идей Кокса. Изумительная женщина.
— Понимаю, — сказал я. — Она… гм… американка?
— Кажется, да. Она положительно предана Шарлеманю.
— Понимаю, — повторил я задумчиво. — Да, я начинаю понимать.
Возможно, я действительно начал кое-что понимать именно с этого мгновения, но разобрался я тогда, конечно, далеко не во всем. Предстояло, как говорится, понять еще очень многое, и это «многое» было окутано такой тайной, раскрывать которую мне следовало бы совместно с моим маститым собратом мистером Эдгаром Уоллесом.[27] Меня вдруг заинтересовали супруги Кокс — не как великий провидец и подруга его жизни, но как обыкновенные человеческие существа, волею случайности связавшие свои судьбы. Мне показалось, что положение миссис Кокс было наименее выгодным, хотя, возможно, мистер Кокс придерживался на этот счет иных взглядов. Было в этом бедном, отцветшем создании что-то жалкое, чего я никак не мог забыть. Я не разделяю того мнения, что всякая женщина, не имеющая детей, непременно должна быть несчастна, и наоборот. Раздумывая о миссис Кокс, я пришел к заключению, что она как раз принадлежит к породе женщин, которым и не следует иметь детей. Уж очень она была тоща и уныла — именно такие вот женщины способны в минуту меланхолической рассеянности сунуть ребенку пузырек с синильной кислотой вместо бутылочки с молоком.
Было ясно, что и мистер Кокс не вполне удовлетворен супружеской жизнью. Его частые и почти бессознательные упоминания о Мэгги показались мне довольно многозначительными. Даже самые сдержанные и замкнутые люди иной раз невольно выдают свои любовные секреты просто потому, что они все время занимают их мысли. А мистер Кокс не отличается ни замкнутостью, ни сдержанностью. Однако, если верить тому, что говорил Рэндл, у миссис Кокс нет, собственно, никаких оснований для ревности. Да она и не производила впечатления женщины, оскорбленной неверностью супруга, — глядя на нее, хотелось сказать лишь: quelle morne soiree.[28] В сущности говоря, что для нее обидного в том, что муж нашел профессиональную музыкантшу, которая одна во всем мире принимает всерьез его смехотворное бахвальство и кривлянье? Несомненно, такое недомыслие со стороны мисс Шумэйкер объясняется лишь любовью. Но ведь ее любовь, вероятно, чиста и безгрешна, и опять-таки, если Рэндл прав, иной она и быть не может. Миссис Кокс должна не только не ревновать, но даже получать сардоническое удовольствие, наблюдая, как терпят фиаско попытки ее соперницы. Не исключено, конечно, что мисс Шумэйкер преуспела там, где миссис Кокс не достигла успеха…
Я решил, что не ревность является причиной унылого вида миссис Кокс. В конце концов ей даже следует быть признательной мисс Шумэйкер, если та действительно сумела разрубить для мистера Кокса гордиев узел. И опять-таки, если гипотеза Рэндла правильна и миссис Кокс замужем только де-юре, это все-таки недостаточно основательная причина для такой беспросветной зеленой меланхолии. Мрачная дилемма. Я решил, что, вероятно, помимо иллюзий, касающихся интимной жизни, миссис Кокс утратила и многие другие. Ликующая вера в гений Шарлеманя Кокса, о которой она в день своего бракосочетания заявила представителю прессы (поданная, возможно, в несколько преувеличенном виде), исчезла бесследно. Разумеется, издали мистер Кокс казался той величественной фигурой, за какую он себя так бесстыдно выдавал, и Офелия Доусон с восторгом мечтала, как она с помощью своего небольшого приданого сгладит некоторые материальные кочки на пути гения. Но восемь или десять лет сожительства с ним открыли ей глаза на многое. Неужели она до конца поняла, что обман и шарлатанство — два хитрых дьявола, которые часто маскируются под ангела, называющего себя непризнанным гением? Только подумать — десять лет выслушивать всю эту пошлейшую дребедень!
Вероятно также, что до замужества миссис Кокс воображала свою жизнь в качестве жены великого гения, хотя бы и непризнанного, захватывающе интересной. Она, конечно, заранее предвкушала, как станет утешать его, когда тот вдруг ослабнет духом, и как будет радоваться, когда он постепенно пробьет себе широкую дорогу к славе, которой, безусловно, заслуживает. Какой отрадной переменой казалась ей эта жизнь, полная неустанной, мужественной борьбы художника, по сравнению с пустым, бесцветным существованием семьи почтенных провинциальных буржуа! Около Шарлеманя неизбежно образуется своя система звезд второй величины, которые будут вращаться вокруг своего великого светила, и ее жизнь, жизнь очаровательной, приветливой музы всех этих вдохновенных творцов, станет подлинным экстазом. Разумеется, ни одно из этих мечтаний не осуществилось. Жизнь ее наверняка стала лишь еще более ограниченной, и, если Шарлеманю случалось поймать очередного доверчивого «простофилю», она все равно по-прежнему оставалась в тени и не раскрывала рта. Теперь она уже, безусловно, успела убедиться, что так называемые «мыслящие личности» — такая же дрянь, как и все прочие смертные, если только не похуже. Quelle morne soiréе!
Это может показаться странным, но, право, за моим сочувствием к миссис Кокс не скрывалось никаких тайных намерений посягнуть на ее честь. Не потому, что я оберегал семейный очаг великого Шарлеманя Кокса, — просто она не привлекала меня как женщина. Мое отношение к ней можно сравнить с естественным чувством сострадания к голодному, но терпеливому ребенку. У меня всегда было инстинктивное отвращение к сводничеству, но, вздумай миссис Кокс попросить моего содействия в любовной связи с кем бы то ни было, кто искренне ее любит, не знаю, право, хватило ли бы у меня духу отказать ей. По счастью, она не обращалась ко мне с подобной просьбой, и всякий раз, как Фрэнк затаскивал меня в храм Шарлеманя, я мог лишь молча, с чувством жалости смотреть на робкое, увядшее создание. Меня удивляло, почему она не восстает против угнетающей самоуверенности Кокса, почему не сбежит с другим? Втайне я именно этого и желал, пусть даже это произошло бы теперь, когда morne soirée длится уже так долго, что голубое небо жизни превратилось для нее в вечные сумерки. Но моя приятельница, с которой мы разговаривали об Офелии еще до войны, была права: семейные устои, «приличия», чувство долга — все это в Офелии Доусон сидело слишком прочно. Еще одна жертва пустых, вздорных обманов…
Вскоре после этого я уехал в Париж, и там мне посчастливилось снова встретиться с Рэндлом. Как многие порядочные американцы, отравившие свою кровь ядом Европы, он стал ужасно непоседлив. В Европе он томился по кипучей, деятельной жизни своей родины, ему не хватало бодрящего воздуха Нью-Йорка. Но едва вернувшись туда, он начинал скучать по уютному уголку в кафе и серому собору, нависшему своей массой над извилистыми улочками, по беспечному щебету Европы. На этот раз, заявил он, в Европу он перебрался окончательно, «на веки вечные». Я в этом несколько усомнился, хотя заметил, что он расстался с некоторыми своими американскими предрассудками и старается не злоупотреблять слэнгом, которым прежде даже щеголял, как бы бросая вызов деградирующей Европе. В то же время он утверждал — и уж в этом сомневаться не приходилось, — что остается верен «американскому духу», хотя я не совсем понимал, что он под этим подразумевает.
Я пересказал Рэндлу все, что узнал о чете Коксов с тех пор, как мы в последний раз виделись с ним во время войны, и поделился с ним всеми своими соображениями. Так как выводы мои основывались главным образом на том, что мы теперь называли «гипотезой Рэндла», то Рэндл легко во всем со мной согласился.
