II
Экспроприирован!
А вот и Маурицио. Услышав долгожданный звонок, вскакиваю со стула и несусь открывать. Маурицио идет по коридору так уверенно, словно он частый гость в этом доме. На самом деле он здесь впервые; до сих пор мы работали на киностудии. Невысокий, ладно сложенный, в белом парусиновом костюме, черных ботинках и черных очках, с пепельномедовыми волосами, подстриженными как у ренессансного пажа, он неторопливо, с некоторым налетом снисходительности вышагивает впереди меня, засунув руки в карманы. С чего вдруг эта презрительная мина? Кому она адресована? Ясное дело, мне, ведь я с самого начала распластался "внизу", после того как запыхавшимся голосом выпалил ему с порога: — Ты опоздал. Я ждал тебя к четырем, а сейчас уже пять.
Маурицио бросает небрежно: — Был занят. — И, походя, будто квартира сдается, а он, возможно, ее снимет, отворяет одну за другой двери и заглядывает в комнаты. — А у тебя совершенно пустая квартира, — замечает он. — Совсем никакой мебели.
Я рад этому замечанию: приятно, когда тобой интересуются или хотя бы проявляют любопытство к твоей жизни. Впрочем, тут же смекаю, что это лишний раз подтверждает мою неполноценность.
— Мебели нет и не будет.
— Почему? — Не хочу.
— Как это не хочешь? Стараюсь выглядеть капризным, нетерпеливым, раздраженным.
— Мебель, статуэтки, книги — все это напоминает мне институт собственности, к которому я испытываю врожденную неприязнь. И потом, они почему-то действуют мне на нервы. Я и дома-то их не выносил. Иной раз хотелось взять и вышвырнуть все в окошко. Так что пусть дом будет пустой.
— Как, а разве это не твой дом? — И мой, и не мой. Мой, потому что я здесь живу. А не мой, потому что у меня есть другой дом, настоящий, где живут жена и сын.
— Ты развелся с женой? — Нет, просто обзавелся другой квартирой. Пока мы перезваниваемся каждый день, а в скором времени, надеюсь, я к ней вернусь.
Мы уже вошли в кабинет. Я усаживаюсь за столик, на котором стоит пишущая машинка, и указываю Маурицио на кресло; вместе со столиком и стулом, на котором сижу я, оно составляет всю обстановку комнаты. Маурицио располагается поперек кресла, облокотившись спиной на одну ручку и перекинув ноги через другую.
— Допустим, только я все равно что-то не очень улавливаю, ради чего ты оставил жену и сына и поселился здесь в полном одиночестве.
— С некоторых пор я не мог работать дома. Ребенок хнычет, жена шастает туда-сюда, телефон не умолкает ни на секунду. Короче, договорившись с женой, я перебрался сюда. Мне нужно сосредоточиться, подумать, прийти в себя, понять, что делать дальше.
Маурицио не отзывается, на что я в глубине души и уповал. Он окидывает взглядом пустой кабинет, внимательно смотрит на свежевыбеленные стены, словно ищет на них несуществующие пятна. Затем снимает очки и переводит взгляд на окна без занавесок: сквозь стекла сияет голубой пустотой летнее небо. Наконец неторопливо достает из кармана пачку сигарет, вытряхивает одну из них через прямоугольное отверстие с торца, перехватывает ее губами, кладет пачку обратно в карман, прикуривает от зажигалки, убирает зажигалку в карман, затягивается, выпускает дым из ноздрей, зажимает сигарету меж пальцев молочной белизны с желтыми ободками никотина вокруг овальных, тщательно отполированных ногтей и произносит: — Ну что, приступим? Прочел вчера твой набросок сценария. Будем обсуждать? Что на меня нашло? Какое-то наваждение, вроде того жуткого сна, когда Фауста ослепила объектив кинокамеры своим лобком, берет верх над осмотрительностью.
Сдавленным от волнения голосом я говорю: — Слушай, Маурицио, прежде чем говорить о сценарии, хочу кое о чем тебя попросить.
Неудачник, как есть неудачник! А в придачу еще и мазохист! Ну зачем, спрашивается, с самого начала, без всяких видимых причин стелиться перед этим двадцатилетним юнцом? У меня такое чувство, будто мы играем в китайскую игру, выбрасывая на пальцах "камень — ножницы — бумага". Ножницы режут бумагу, но ломаются о камень. Бумага обертывает камень, но режется ножницами. Камень портит ножницы, но обертывается бумагой. Так вот, рядом с Маурицио я все равно что ножницы рядом с камнем, бумага рядом с ножницами, камень рядом с бумагой. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, Маурицио неизменно оказывается "сверху", а я перед ним неизменно ощущаю себя "снизу". Вот и сейчас после этой неосторожной, неуклюжей просьбы я нетерпеливо ерзаю на стуле, a Mayрицио смотрит на меня в упор неуловимопрезрительным взглядом, каким разглядывают насекомое, учудившее нечто ему несвойственное, например, как данном случае, заговорившее.
Наконец Маурицио выдавливает: — Попросить? О чем? — Маурицио, ты должен пообещать мне одну вещь — Пообещать? — Понимаешь, фильм, сценарий которого мы сейчас пишем, — это "мой" фильм. Если угодно, я вынашивал его с самого детства. Обещай, что уговоришь Протти взять меня на место режиссера.
И снова я "снизу", теперь уже раз и навсегда.
Маурицио, понятно, чувствует, что он "сверху", и воспринимает мою просьбу спокойно. Он долго рассматривает меня с пренебрежительным любопытством энтомолога.
— Знаешь, Рико, — произносит он наконец, — хорошо, что ты с самого начала заговорил о режиссуре.
— Почему? Он сидит в излюбленной позе — в профиль, как будто не развалился в кресле моего кабинета, а застыл на портрете эпохи Возрождения — женоподобный, медовласый паж с золотисто-карими, потухшими глазами на молочно-белом лице.
— Потому что сейчас мне важно окончательно понять: работать с тобой дальше или нет.
Катастрофа! Разгром! Караул! Спасайся кто может! Пытаюсь овладеть ситуацией, взять себя в руки, успокоиться, но чувствую, как на лице проступает гнуснейшее выражение подавленности. Лопочу: — Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? Словно в задумчивости, Маурицио произносит безразличным тоном: — То, что твой набросок сценария мне не понравился.
— Чем же он тебе не понравился? Говорю не своим голосом. Минуту назад был бледен как смерть. Теперь раскраснелся, надувшись как индюк. А Маурицио хоть бы что. Еще бы: ведь я вечный пасынок судьбы, а он ее баловень. В этом весь ужас. Точно по заранее намеченному плану, он продолжает.
— Вот что. Попробуй вкратце изложить сюжет сценария, как изложил бы его Протти. Идет? — Но зачем? — После твоего пересказа мне легче будет показать разницу между твоим наброском и тем сценарием, который мы написали вместе с Флавией. А для начала приведу вдохновившую нас цитату из "Капитала".
Он достает листок бумаги и медленно, с расстановкой читает: — "Там речь шла об экспроприации народных масс кучкой узурпаторов; здесь речь идет об экспроприации кучки узурпаторов народными массами". Вот такая цитата. Название фильма — "Экспроприация" — возникло именно отсюда. Как ты считаешь, твой набросок сценария соответствует духу этой цитаты из Маркса? — По-моему, соответствует.
— Прекрасно. Тогда перескажи коротко его сюжет. — С этими словами он швыряет окурок на пол, встает и топчет его маленькой ножкой.
У Маурицио короткие, пухлые лодыжки, почему-то похожие на женские, наверное, потому, что пухлые. Он закуривает следующую сигарету, соединив у рта обе руки, такие же крохотные, как и ноги, изумительно белые и гладкие, без единого венозного узелка. Затягивается, выпускает голубые струйки дыма из нежных, почти прозрачных ноздрей безупречного носа, а затем — из розового, тонко выписанного рта.
Я не унимаюсь: — Зачем повторять то, что ты и так уже знаешь? — Я-то знаю, а вот ты — нет, судя хотя бы по тому, что убежден, будто твой сценарий выдержан в марксистском духе. Может быть, во время пересказа ты увидишь сценарий как бы со стороны и тогда впервые по-настоящему его поймешь.
Делать нечего: задает тон Маурицио, мое дело подчиняться.
Неестественным голосом я начинаю: — Группа политически активных студентов, юношей и девушек, решает устроить склад оружия на случай грядущих революционных действий. Чтобы купить оружие, нужны деньги, которых ни у кого нет. У группы два пути добыть желанные деньги: заработать или украсть. Заработать столько денег невозможно: остается одно — украсть. Однако кража, оправданная высшими политическими соображениями, уже не есть кража. Это законная апроприация, а точнее, по выражжению Маркса, экспроприация одного из бесчисленных экспроприаторов народа, осуществленная во имя народа. Кто явится объектом экспроприации? Одна из активисток группы, по имени Изабелла, называет такого: это ее отец. Он коллекционирует картины и сказочно богат. Достаточно украсть у него два-три самых ценных полотна и продать их за границей. Сказано — сделано. Кража удается, теперь нужно сбыть награбленное. Тут-то операция и проваливается из-за неопытности участников. Торговец антиквариатом, к которому обращаются члены группы, оказывается мошенником: получив товар, он бесследно исчезает. На собрании принимается решение найти антиквара и убрать его. Для этой цели выделяются два члена группы; жребий падает на Изабеллу и вожака группы Родольфо. Они преследуют похитителя картин по всей Франции, Бельгии и Голландии, а под конец направляются в Англию. В Уэльсе они настигают негодяя на загородной вилле. Но в последний момент им недостает мужества прикончить его. Возможно, их останавливает жалость, ужас кровопролития, ощущение бессмысленности, преждевременности этого убийства — как знать? После провала операции группа распадается. Члены группы возобновляют учебу. Изабелла выходит замуж за Родольфо, у них рождается два сына. Всей семьей они переезжают в провинциальный городок, где Родольфо преподает в университете философию. Повествование ведет сама Изабелла, точнее, ее голос за кадром. Теперь это замужняя женщина, мать двоих детей; ее жизнь вошла в прочную колею; муж Изабеллы, молодой университетский преподаватель, пользуется всеобщим уважением, Изабелла рассказывает историю неудавшейся экспроприации с оттенком ностальгической грусти, придающей законченный характер ее прошлому, исполненному опрометчивых поступков, ошибок, но вместе с тем и великодушных, отчаянных, непримиримых порывов Словом, закадровый голос Изабеллы рассказывает нам некую сказку. О чем? О молодости, наивной и неопытной, зато готовой рискнуть самой жизнью ради идеи или общего дела. Сами того не понимая, молодые люди, входившие в группу, пережили героические мгновения юности во время неудавшейся революционной акции. Такие мгновения случаются в жизни только раз; и в них, как в первой любви, сгорают все юношеские иллюзии.
