Так говорила св. Екатерина, и отцы, ученые богословы, исповедники и священнослужители сопровождали ее речь одобрительным шепотом.
Но св. Антоний, отшельник, поднялся со своего места и воскликнул, простирая ко всевышнему узловатые красные руки:
— Не делайте этого, господи боже мой! Заклинаю духом святым, не делайте этого!
В пылу речи он тряс длинной белой бородой, как голодная лошадь трясет подвешенной к морде пустою торбой.
— Не делайте этого, господи! Да и птицы с человечьей головой — это уже существует. Воображение святой Екатерины не создало ничего нового.
— Воображение соединяет и сопоставляет, оно ничего не создает вновь, — сухо заметила св. Екатерина.
— …Это уже существует, — продолжал св. Антоний, не желая ничего слушать. — Такие создания зовутся гарпиями, они — самые непристойные твари во всей вселенной. Однажды, когда у меня в пустыне ужинал игумен святой Павел[43], я накрыл стол у порога своей хижины, под сенью старой смоковницы. На ее ветви слетелись гарпии; они оглушали нас своим пронзительным криком и все время гадили нам в пищу. Несносные чудовища помешали мне выслушать поучения игумена святого Павла, и мы вкушали хлеб наш и латук вместе с птичьим пометом. Да как же поверить, чтобы гарпии могли достойно воздавать вам хвалу, о господи!
Подвергаясь искушениям, я, конечно, видел немало существ, являвших собою самые странные помеси. Я видел не только женщин-змей и женщин-рыб, но еще более нелепые сочетания, — как, например, людей с телами в виде кастрюли, колокола, башенных часов, поставца, полного съестных припасов и посуды, а то и целого дома с дверями и окнами, через которые можно видеть обитателей, занятых домашней работой. Не хватит вечности, чтобы описать все чудовищные существа, осаждавшие меня в моем пустынножительстве, — от китов, оснащенных подобно кораблям, до целого ливня красных козявок, обращавших воду моего колодца в кровь. Но ни одна из этих тварей не была так отвратительна, как гарпии, спалившие своими испражнениями листву моей прекрасной смоковницы.
— Гарпии — чудовища женского пола с птичьим телом, — заметил Лактанций. — От женщины у них голова и грудь. Женская природа гарпий — источник их наглости, бесстыдства и похотливости, как показал поэт Вергилий в своей «Энеиде». Они сопричастны проклятию, тяготеющему над Евой.
— Не будем больше упоминать об этом проклятии, — сказал господь. — Вторая Ева искупила грех первой[44].
Павел Орозий[45], автор «Всемирной истории», впоследствии нашедший подражателя в лице Боссюэ[46], поднялся и стал умолять господа:
— Господи! Внемлите моим мольбам и мольбам Антония. Перестаньте измышлять чудовищ наподобие кентавров, сирен и фавнов, столь любезных грекам, собирателям всяких басен. Вам они не доставят ни малейшего удовлетворения. У таких чудовищ языческие наклонности, и, в силу двойственной природы своей, они не предрасположены к чистоте нравов.
Сладчайший Лактанций возразил на это следующим образом:
— Мы только что выслушали того, кто является в раю, несомненно, лучшим историком, поскольку Геродот, Фукидид, Полибий, Тит Ливий, Веллей Патеркул, Корнелий Непот, Светоний, Манефон, Диодор Сицилийский, Дион Кассий и Лампридий лишены лицезрения божия, а Тацит[47] подвергается в аду мукам, положенным за богохульство. Но Павел Орозий далеко не так хорошо знает небеса, как землю. Ибо он не подумал о том, что ангелы, соединяющие в себе человеческое и птичье начало, — сама чистота.
— Мы отклонились от темы, — сказал предвечный. — При чем тут ваши кентавры, гарпии, ангелы! Дело касается пингвинов.
— Воистину так, господи, дело касается пингвинов! — воскликнул старейшина пятидесяти ученых мужей, при земной своей жизни поставленных в тупик александрийскою девой. — И я осмеливаюсь выразить мнение, что, дабы прекратить соблазн, смутивший даже небеса, необходимо, как предлагает святая Екатерина, некогда поставившая нас в тупик, даровать пингвинам старца Маэля человеческое тело половинной величины и вечную душу соответствующего размера.
После этой речи в собрании поднялся великий шум от всяких бесед и ученых споров. Греческие отцы церкви яростно спорили с римскими относительно сущности, природы и размеров души, которую надлежало дать пингвинам.
— Исповедники и священнослужители! — воскликнул господь. — Не уподобляйтесь конклавам и синодам земным. Не переносите в церковь торжествующую те страсти, что смущают церковь воинствующую[48]. Ибо следует признать, что на всех боговдохновенных соборах в Европе, Азии и Африке благочестивые отцы вцеплялись друг другу в бороду. Но все же они были непогрешимы, ибо я пребывал с ними.
Порядок был восстановлен. Тогда встал старец Гермий и медленно заговорил:
— Слава тебе, господи, за то, что твоим произволением мать моя Сафира родилась среди твоего народа в те дни, когда небесная роса освежала землю, готовую породить своего спасителя. И еще слава тебе, господи, за то, что ты дал моим смертным очам увидеть апостолов твоего божественного сына. Произнесу слово свое в этом блестящем собрании, ибо, по воле твоей, устами смиренных глаголет истина. И скажу: преврати этих пингвинов в людей. Только такое решение достойно твоей справедливости и твоего милосердия.
Многие ученые мужи стали просить слова. Другие брали не спрашивая. Никто никого не слушал, и все исповедники шумно размахивали пальмовыми ветвями и венками.
Господь мановением десницы утихомирил своих избранных.
— Довольно! — сказал он. — Мнение, высказанное кротким старцем Гермием, одно только согласуется с моими извечными предначертаниями. Эти птицы будут превращены в людей. Предвижу немало осложнений. Многие из таких людей запятнают себя проступками, которые не были бы вменены им в вину, останься они птицами. В связи с превращением участь их, несомненно, будет менее завидна, чем она была бы без крещения и присоединения к семье Авраамовой. Но, как надлежит, мое предвидение не исключает их свободной воли. Дабы не стеснять человеческой свободы, я остаюсь в неведении о том, что знаю, я плотно завешиваю себе очи пеленой, мною самим разорванной, и, в слепой своей прозорливости, дивлюсь тому, что предвидел.
Затем, призвав к себе архангела Рафаила, сказал ему:
— Лети к святому мужу Маэлю, объясни ему, в какую он впал ошибку, и повели, чтобы он моим именем превратил пингвинов в людей.
Глава VIII. Превращение пингвинов
Спустившись на остров пингвинов, архангел застал святого мужа спящим в углублении между скал, среди своих новых учеников. Он положил ему руку на плечо и, пробудив его, сказал тихим голосом:
— Не бойся, Маэль!
Святой муж, ослепленный ярким светом, опьяненный дивным благоуханием, понял, что это ангел господень, и простерся ниц.
И тогда ангел сказал:
— Узнай, Маэль, что ты впал в ошибку: думая окрестить детей Адамовых, ты окрестил птиц; и вот из-за тебя пингвины присоединены к церкви божией.
Услышав это, старец остолбенел. А ангел продолжал:
— Встань, Маэль, вооружись всесильным именем божиим и повели этим птицам: «Станьте людьми».
И святой Маэль после слезной молитвы вооружился всесильным именем божиим и повелел птицам:
— Станьте людьми!
Тотчас вслед за этим пингвины преобразились. Лоб у них раздался в ширину, а череп стал выпуклым, как купол церкви святой Марии Округлой, что в городе Риме. Удлиненные глаза их широко раскрылись на мир божий; мясистый нос облек щели ноздрей; клюв превратился в рот, и оттуда послышались слова; шея стала короче и толще, крылья преобразились в руки, а лапы — в ноги; грудь стала обиталищем беспокойной души.
Все же в них остались кое-какие следы первоначальной их природы. Они не утратили привычки поглядывать искоса; при ходьбе продолжали раскачиваться на своих коротких ножках; на теле у них сохранился легкий пушок.
Маэль возблагодарил господа за присоединение этих пингвинов к семье Авраамовой.
Но он скорбел при мысли о том, что вскоре навсегда покинет этот остров и что без него, быть может, погибнет вера пингвинов, оставленная без попечения, подобно слишком молодому и слишком слабому деревцу. И он задумал переместить их остров к берегам Арморики.
— Пути вечной премудрости божией неисповедимы, — рассудил он. — Но если богу угодно, чтобы остров был перемещен, кто может этому воспрепятствовать!
И из льна епитрахили своей он сплел тоненькую веревку длиною в сорок футов. Одним концом веревки он обвязал верхушку скалы, торчавшей среди прибрежных песков, другой конец взял в руки и так вошел в свое каменное корыто. Корыто заскользило по морю и потащило остров пингвинов за собою. После девятидневного плавания оно вместе с островом благополучно достигло бретонских берегов.
