— Боже мой, сударыня! — пылко воскликнул я, как только нашел возможность вставить слово, — я небогат и сочувствую вашему положению! Мать моя трудится и воспитывала меня на заработанные гроши. Однако теперь я сам уже на ногах и почел бы за счастье быть вам полезным.
— Вы доброе дитя! — произнесла графиня, взяв меня за руки. — Пока нам ничего не нужно. Если при отъезде случится недохватка, я обращусь к вам. Счастье еще, что квартира у нас даровая! Хозяин ее мой старый знакомый, уехал путешествовать и предложил нам свое помещение. Незавидное, правда, а все-таки экономия.
Вошла Иза, закутанная по-зимнему для прогулки. Мать, в свою очередь, пошла одеваться.
Мы снова остались вдвоем с девушкой, личико которой показалось мне усталым, даже страдальческим. Она села против окна и уныло смотрела на холодный, неприветливый день.
Сходство ее с Минати поразило меня еще больше, и сердце мое дрогнуло при мысли, что она может умереть такою же смертью, как мой школьный товарищ.
— Что вы на меня так смотрите? — спросила она.
— Вам нездоровится, и мне вас жалко!
— Голова кружится! Плохо спала.
— Зачем вы ездите на вечера? Это вас утомляет!
— Мама так хочет. И она права: надо.
— Почему же надо?
— Так!
— Кроме того, — продолжал я, — вы очень напоминаете мне одного товарища…
— Мальчика?
— Да, но он был хорошенький, как девочка.
— Как его звали?
— Андрэ Минати.
— Вот странно! Вы его знали?
— Да, мы вместе учились у г-на Фремин… Там он и умер.
— Мама! — крикнула Иза.
— Что тебе? — отозвалась графиня из другой комнаты.
Девушка начала что-то быстро сообщать матери по-польски, уголком глаза следя за мной. Напрасная предосторожность: я не понимал ни одного слова.
Мать ответила односложным словом, означавшим, по моему мнению, «нет».
— Итак, — обратилась ко мне Иза, точно переговоры с матерью не имели никакого отношения к нашим словам, — я очень рада, что напоминаю вам школьного товарища. Дольше будете обо мне помнить.
Появилась графиня.
— Пойдем скорее. Прогулка будет тебе полезна. Вы видели ее руки?
— Да.
— Посмотрите-ка хорошенько!
Она заставила меня полюбоваться красивыми руками Изы, затем горячо расцеловала их, говоря:
— Ты красавица!
Девушке, видимо, приятны были похвалы; румянец вспыхнул на ее щеках, она радостно улыбнулась. Усталости как не бывало.
Мы вышли вместе.
— Держись за перила, — предостерегала мать, — не поскользнись!
Я проводил дам до Елисейских полей, и все встречавшиеся мужчины обращали внимание на красоту Изы, оборачивались назад, а некоторые даже останавливались, точно окаменев от восторга, так что мы принуждены были обходить их, чтобы продолжать дорогу.
Иза, разумеется, понимала, что производит впечатление, и это ей, очевидно, нравилось.
Решено было, что Иза придет позировать ко мне в мастерскую на следующий день.
Простившись с ними, я отправился к матери и рассказал ей о моем новом знакомстве.
Девушке четырнадцать лет, и через неделю она уедет; матери моей и в голову не пришло, что с этой стороны грозит опасность. Да я и сам далек был от этой мысли, поэтому и рассказал ей все мои впечатления и недоумения.
Костюм пажа, грязная квартира, бедность, кокетство, невинность, мечты о каком-то троне, ломбард — я положительно терялся в этой путанице. Как понять такие дикие противоположности: нищета и балы, даровая квартира старого приятеля и надежда породниться с сиятельными лицами, ломбард и костюм пажа, вязанье кошельков, чтобы прокормиться, и спанье в перчатках?.. Я решительно недоумевал, так как не вращался в обществе, где подобные противоречия уживаются.
Моя мать также не умела объяснить мне этих несообразностей, а только, качая головой, говорила:
— У этой барыни, кажется, совсем нет здравого смысла! Бедная девочка! Что она готовит дочери, которая, по твоим словам, мила и красива!
Г-н Риц, которому я также рассказал о моем визите к графине и о вынесенном впечатлении, сказал мне следующее:
— Жизнь объяснит вам эти странности. Слепите хорошенький бюст с этой девицы, даже статую во весь рост, если мать предложит — чему я не удивлюсь, но забудьте думать о них. Право, не стоит.
На следующий день явились ко мне графиня с Изой, и я начал бюст, который под названием «Пробуждение» положил фундамент моей известности. В три дня я его окончил и снял слепки с рук и ног моей прелестной модели. «Бабушка», как фамильярно звала Иза свою мать, приходила в такой экстаз от красоты дочери, что, изъяви я желание вылепить ее всю с натуры, она бы позволила, как и предвидел мой старый учитель!
Пребывание их в Париже продолжалось, и у них вошло в привычку посещать меня ежедневно.
Иза чувствовала себя в моей мастерской как дома, смеялась, играла, работала, пела, спала; кончилось тем, что она вошла в сущность моей работы, жизни, моих мыслей. Даже постоянное присутствие матери не тяготило меня. Ее нескончаемая, непрерывная болтовня убаюкивала меня, как мотив восточной мелодии, к которой ухо привыкает. Мне было хорошо с ними, и я однажды сказал:
— Хотелось бы мне таким образом всю жизнь прожить!
— И мне также! — подхватила Иза. — Мама, не остаться ли нам в Париже?
— Ты знаешь, что это невозможно! Что из тебя будет?
— Я вырасту и выйду замуж за г-на Клемансо. Ведь вы возьмете меня?
— Разумеется.
— Хороша пара! — заметила мать. — Оба бедны!
— На что нам богатство? — спросила девушка.
— К тому времени у меня будут хорошие средства! — возразил я.
— Слушайте, — обратилась ко мне Иза, — если я не найду обещанного мамой короля или принца, я буду вашей женой, честное слово. Решено?
— Решено!
— Интересно, если это сбудется!
И она весело засмеялась.
— А пока, — вмешалась мать, — завтра мы уедем и, вероятно, больше не вернемся.
При прощанье графиня сказала мне:
— Милое дитя, я с вами не стесняюсь, как будто вы родной… Конечно, я могла бы обратиться к другим, но вы первый предложили мне… Словом, денег у нас маловато… Надо купить кое-что для Изы. Одолжите мне пятьсот франков, я немедленно вышлю их вам из Варшавы…
Я с восторгом исполнил ее просьбу; это одолжение являлось лишним звеном в наших отношениях, и я радовался, что могу услужить Изе.
Я ответил, что на следующий день принесу деньги, и пригласил обеих дам отобедать в ресторане.
В шесть часов мы сошлись в Пале-Ройяле; я заказал прекрасный обед и под салфетку прибора графини сунул билет в 500 франков. За столом старуха выпила и стала еще болтливее; опытный человек на моем месте, прислушавшись к ее разговору, нашел бы многое подозрительным, но я только и думал о присутствии Изы и грустил о предстоящей разлуке с нею. Она же была весела и беспечна, как птичка: шалила, пела, то и дело повторяя между прочим: «Когда я буду богата, то сделаю то-то и то-то» — точно и сомнения не могло быть в ее будущем богатстве.
Я проводил их домой, обещал выслать бюст и портреты; решено было переписываться. Графиня выразила уверенность, что доставит мне кучу заказов от высокопоставленных лиц и, в конце концов, поцеловала меня.
Иза протянула мне обе ручки:
— До свидания, муженек мой!
— До свидания, женушка!
Мы произнесли это серьезно, но со слезами на глазах…
По крайней мере, я считал себя связанным… поверите ли, друг мой? Работая с этого дня, я надеялся на осуществление детской мечты в будущем, и она стала моей целью.
Недаром я поклялся жениться только по любви и сохранить душевную и телесную чистоту для этой идеальной любви. Таковы были мои юношеские грезы, и знакомство с Изой дало им новую пищу; идеал мой принял осязательную форму.
Однако надо заметить, что мой обет монашеской чистоты служил темой насмешек и любопытства в кружке моих товарищей-художников. Меня называли Нарциссом, Иосифом и т. д., сталкивали с красивыми легкомысленными женщинами, присылали мне натурщиц из падших созданий. Я любовался их красотой, лепил с них статуи и на все их заигрывания отвечал, что мне некогда терять время на пустяки.
После отъезда Изы я сделал статую Клавдии; шумный успех ее заставил моих товарищей устроить мне овации и задать пир в мою честь. В основе лежал злодейский заговор против моей сдержанности, не дававшей им покоя!
За обедом меня напоили, но как только г-н Риц удалился, стали подтрунивать надо мной и приставали до тех пор, пока я, словно в каком-то безумии, бросил пригоршню золота на стол и предложил невероятное пари.
Неужели это был тот самый застенчивый, наивный Пьер Клемансо? Возможно ли, чтобы несколько стаканов вина превратили его в дикого зверя, в хвастуна? Увы, это было так, хотя только на время опьянения.
Кто сказал, что Бог дал человеку свободную волю? Кому из смертных отдавал Господь отчет в своих планах и действиях? Может быть, первый человек, вышедший непосредственно из рук Творца, был одарен свободой воли, но мы знаем, как он употребил ее… С Каина свобода воли исчезает: он не властен в своих поступках и подчиняется физиологическому закону наследственности. Каин положил начало роковой невменяемости инстинктов!
