Он постоял и мгновение спустя зашатался. Огромное туловище покачивалось из стороны в сторону.
Управляющий прицелился еще раз.
Бык тяжело осел на бок и рухнул, несколько раз дернув ногами. Из морды сильнее пошла кровь.
Сразу распахнулись все двери. Народ бежал к Вавжону. Мужики, бабы, все.
Но это был уже не Вавжон. Все перемешалось — внутренности, тряпье, волосы, мозг. Будто его пропустили сквозь мельничные жернова.
Толпа стояла ошеломленная.
Как обмыть, как одеть для похорон этого покойника?
Плотный круг людей. А посередине куча кровавого месива.
Со стороны сада с воем бежала Вавжониха. Она ничего не знала. Только когда услышала крики, ее словно в сердце кольнуло. Но к баракам она побежала, лишь услышав выстрел.
Как безумная бросилась она в толпу. Перед ней расступились. Молча. Торопливо. Она остановилась. Крик замер у нее в груди. Она стояла с открытым ртом, не понимая, что произошло.
Еще когда она кинулась из сада, ей сказали, что Богун поднял на рога ее мужика. Но разве это было то, что ей сказали?
Словно во сне, она ступила шаг вперед и поскользнулась о длинную, вывалившуюся из распоротого живота кишку. И засмеялась. Толпа замерла.
А она все смеялась, смеялась, хватаясь за живот. У нее началась икота от этого смеха, певучего, с тоненькими вскриками, как иногда весной заливается курица, снеся яйцо.
Многие в толпе почувствовали, что у них сжимается горло от такого же смеха, что он готов вырваться из груди, сводит мускулы лица, сжимает челюсти. Но приказчик с Кшисяком живо подхватили женщину под руки и повели ее в барак. Двое старших ребят стояли на пороге, третий, самый младший, только начавший ходить, выглядывал из-за двери.
А она все смеялась. И люди стояли молча, не смея шелохнуться. В это время появилась барыня. Она шла быстрыми шагами, толпа молчаливо расступилась, давая ей дорогу к трупу. Никто не поклонился. Холодный ужас сковал всех. Но шапки были сняты раньше, перед телом Вавжона.
Управляющий кинулся навстречу помещице. Толпа замерла в ожидании. Но помещица направлялась не к Вавжону, а дальше, к ясеням, где чернела туша застреленного быка. Тут она остановилась. Гневно сказала что-то управляющему, тихо, быстро, так что ничего нельзя было разобрать.
Кончиком ботинка она коснулась туши животного. Темная бархатная шерсть была покрыта пеной и кровью. Протянутые ноги окоченели. Кровавые глаза выкатились, словно вот-вот выскочат из орбит.
Управляющий что-то объяснял ей, разводя руками.
Ему поддакивал приказчик, успевший уже возвратиться.
И только теперь барыня подошла к телу Вавжона. Остановилась. Губы ее задрожали. Лицо побелело.
Дрожащими руками она пыталась открыть черную сумочку. Наконец, ей это удалось.
Вот она вытащила десятирублевую бумажку. Люди рты поразевали. Еще бы! Такие деньги, больше, чем полугодовое жалование!
— Отдать Вавжоновой жене, — сказала помещица, протягивая бумажку, но никто не шевельнулся.
Наконец, подскочил приказчик.
— Скажите ей, что она может некоторое время присылать детей обедать в людскую на кухню, — прибавила помещица.
Приказчик побежал к Вавжонихе с десятирублевкой и с вестью о барских обедах. Но она сидела на постели и стеклянными глазами смотрела в стену, улыбаясь самой себе жуткой, глуповатой улыбкой. Она ничего не слышала. Приказчик сунул ей деньги в руку, поскорей убрался за дверь и заторопился за помещицей и управляющим, которые уже приближались к усадьбе.
Люди никак не могли приняться за работу.
Ведь на дворе лежал Вавжон. Темнела огромная туша быка. И народ не знал даже, как приступиться к Вавжону.
Но тут пришел управляющий. Сердитый. Он ругался, орал. Больше всего на Маруньчака.
Все уже знали, за что рассердилась барыня — зачем он застрелил быка. А он, видно, оправдывался, что бык уже все равно никуда не годился, с разорванными ноздрями.
Вавжона, словно кучу грязи, сгребли на доски и отнесли в сарай.
На третий день его схоронили. На похороны пошли все, хотя день был рабочий. Управляющий ничего не сказал. Не сказала ни слова и барыня, хоть знала небось. Но, видно, не хотела раздражать народ.
Вот все и пошли на похороны. Вавжониха вопила так, что в небесах, наверно, слышно было.
Шли за гробом и дети, двое старших и третья крошка, которая еще ничего не понимала. Старшие плакали, а она шла себе и щебетала:
— Зося, это тату туда заперли?
— В гробу твой тато, в гробу, — причитала баба, которая шла возле них.
— А это гроб?
— Ох, гроб, дитятко, гроб.
— А как же тато выйдет?
— Ох, не выйти уж ему, не выйти, не выйти! — закричала Вавжониха, видимо услышав.
Дитя испугалось и ухватилось за юбку старой Янтошки.
— Не бойся, не надо бояться.
— Мама плачет.
— Плачет, а как же, тато ведь помер, понимаешь, помер.
— Помер?
— А ты и не знаешь? Бык убил тату.
— Во дворе?
— Во дворе, во дворе. Рогами.
— Боже ты мой милостивый, — причитали кумушки. — И не понимает, бедненькая, что стряслось.
— Да и как ей понять, совсем еще махонькая.
— Да, вот и помер мужик.
— И что она теперь с этой мелкотой делать будет?
— Бог милостив, кого создаст, тому и с голоду умереть не даст. Проживет как-нибудь.
— Так-то оно говорится. А бывает, что умирают, милая ты моя, бывает, что и умирают.
— Всякое бывает…
На похоронах снова поднялся вой. Бабы плакали одна громче другой. Но все покрывали вопли Вавжоновой жены.
— Ох ты, милый мой, о господи, господи Исусе Христе, госпо-о-о-ди!
Страшно стало от этого крика всем. Даже мужики побледнели.
Магда стояла в сторонке. Ее всю трясло. Недаром она боялась Богуна, недаром. Это могло случиться и с Ясеком, тоже ведь недалеко стоял. Она даже глаза закрыла от одной мысли.
Возвращались группами. Разговаривали. В сотый раз пересказывали друг другу, как все случилось. И хотя всякий своими глазами все видел, все равно выслушивал еще раз и дивился.
— Ведь этакое кольцо, боже милостивый!
— В живое тело, в самую морду было продето.
— Сила-то какая!
— Уж как он из коровника выходил, сразу было видно, что добром не кончится, не кончится добром.
— Получше связать надо было, ведь сколько времени скотина стояла в стойле, к свету не приучена…
— А как еще иначе? Догадаешься разве, что он этакое кольцо вырвет.
— Говорят, тот бык, что до Богуна был, тоже вот так вырвался.
— Какого-то теперь купят?
— Барыня теперь небось кровавыми слезами по Богуну плачет!
— Да ведь и бык был, не скоро такого найдешь…
— Как дракон какой!
Магда молчаливо обгоняла разговаривающих. Над Вавжоном еще и земля не осела, а они уж больше о быке, чем о нем, языками мелют. Такие уж теперь люди. А ведь и трех дней не прошло, как он ходил среди них живой, и никому и в голову не приходило, что вот оно как будет…
Идти было тяжело. Ноги болели у нее все больше, и она уже как спасения ожидала родов. Другим бабам это доставалось как-то легче. Но она сызмала была слабого здоровья. До срока еще далеко. А беременность давала себя чувствовать непрестанно. При всякой работе.
Вот и теперь она с трудом пришла с кладбища. А день только что начался. С полдня они пошли мочить лен. Приказчик подгонял изо всех сил, и так сколько времени потеряли с этими похоронами. Он назначил кому идти, в том числе и Магде. Известно, лен — это уж всегда бабья работа.
Мужики привозили с поля тяжелые снопы, связанные соломенными перевяслами, Сваливали их на землю. Потом и мужики и бабы укладывали снопы в яму с водой.
Из года в год сохранялись выкопанные в глине круглые ямы. По деревянному желобу в них проводили воду из ручья. Вода текла медленно. Ямы наполнялись постепенно. Сюда и клали лен.
Было холодно. Магда стояла по колени в глинистой бурой воде, высоко подоткнув юбку.
С края ямы ей подавали снопы. Со стоном сгибаясь, она брала сноп и клала в воду аккуратно, ровно, как полагается, чтобы поместилось побольше.
Трудно было Магде.
— Не поднимай, не поднимай тяжелого, — предостерегала ее Антонова баба, но Магду это лишь раздражало. Что зря болтать, когда приказчик поставил ее на эту работу, и все тут. Ведь роды еще не скоро.
Привозили все новые снопы. На большую телегу нельзя было грузить, — кругом размякшая, глубоко перепаханная земля.
У Магды выступил пот на лбу. Она напрягла все силы. Руки немели.
— Ишь, каких больших навязали.
Может, они были и не так уж велики. Обыкновенные. Сколько руками обхватишь.
Но ей каждый сноп казался тяжелым, словно чугунным.
С каждым снопом она все болезненнее охала. С каждым снопом все труднее было сгибать спину и еще труднее выпрямлять.
Спина стала словно деревянная, нестерпимо болела, нужно было страшное усилие, чтобы выпрямить ее, чтобы протянуть руки за новым снопом.
