В комнате замелькали черные крылья бабочки грусти, безмолвной свидетельницы расставаний.
Когда жизнь хлещет тебя по обеим щекам, когда мечты твои рушатся, не ищи утешения в бутылке вина, как ищут слабаки. Утешение найдешь в труде — труд твой спаситель. Твори! Так учил когда-то Сашу много повидавший на своем веку старый товарищ. И Саша, возвратившись домой, с головой ушел в труд. Подогнал запущенную работу в институте, делал покупки, вел свое холостяцкое хозяйство, рылся в книгах у букинистов, а по вечерам писал свою задуманную картину. Последнее больше всего помогало ему избавляться от воспоминаний о пережитом в домике у Елены. Но иногда занесенная с кистью рука останавливалась, повисала в воздухе, в эти мгновения суровый горный кряж, который он писал, заволакивало туманом, в котором вырисовывались обнаженные руки, грудь Елены, ее смеющийся полураскрытый рот… Он стряхивал с себя наваждение, снова принимался писать, мурлыкал песенку. А в общем было трудно…
Но было нечто, что поддерживало его, вера в силу любви искренней, сильной и самоотверженной. Любви, с которой за любимым идут в ссылку и на каторгу. Он верил, что такая любовь, как пламя, охватившее дом, зажжет любое сердце, если оно не разложилось совсем. День за днем, как огненные цветы, напитанные сердечным чувством, его мысли будут лететь к той, которая на миг раздвинула завесу и показала ему, какой чудесной могла бы быть их жизнь, а потом предложила или уйти, или довольствоваться тепленьким сожительством…
А между тем наступила осень. Зарядили холодные, долго моросящие дожди. Последние астры на клумбах убило морозом. С улиц и парков, с зеленых лужаек жизнь переместилась в отапливаемые квартиры.
В один из таких вечеров, поужинав, Саша и принялся было за кисть, как раздался дверной звонок.
Он открыл дверь — в коридоре стояла темная фигура, с плаща стекала вода. Фигура шагнула в комнату и откинула капюшон — Елена. Бледное, спокойное ее лицо с горящими глазами похудело, но, казалось, стало еще красивее. Саша молча, бережно снял с нее плащ и усадил в кресло. На ней было то же черное шелковое платье, что в ту памятную ночь в домике. Отсутствовала только роза у пояса.
— Саша, — тихо заговорила она, — я пришла сказать тебе, что… нет, так нельзя начинать, — ты не поймешь… Со мной произошло что-то странное. Не смотри на меня так удивленно, не бойся — я не сошла с ума. В конце концов, все это так просто, даже естественно. Но лучше начну с самого начала. Когда ты уехал в то памятное утро, вскоре пришла моя тетя, та самая, которая предоставила мне свой дом на одни сутки для встречи с женихом. Я ей сказала, что ты мой жених, иначе она нас не пустила бы на порог. Когда тетя увидела меня одну, спросила, где же жених? Я сказала, что мы поссорились, и ты уехал. Тетушка начала упрекать меня. Оказывается, она подкараулила твой приезд, и ты ей очень понравился. «Дура, — говорит, — упустила такого парня!» Следующим автобусом я вернулась в город. Перед тем, как выйти из домика, увидела на столе твою зажигалку и прихватила ее. Когда я, вернувшись в свою городскую квартиру, приняла ванну, сварила себе кофе и расположилась на отдых, я не почувствовала прежнего уюта. Все вещи были на своих местах, по-прежнему умиленно глядели на меня с полочки стеклянными глазами мохнатые собачки, которые мне всегда нравились, но чего-то не хватало. На душе росла смутная тревога. Она переросла в сознание, что где-то допущена ошибка. Так и не разобравшись, в чем суть моего состояния, легла спать и спала крепко. Но утром, встав с постели, я ясно сознавала — мне не хватало тебя…
Уже при появлении Елены Саша насторожился, а когда она произнесла эти слова, напрягся: откуда-то издалека он услышал серебристые звуки колокольчиков Радости. На тройке во весь опор скачущих коней она приближалась к нему. Ведь Радость — это летящая на тройке девка, полная искристой жизни, с пылающими от счастья щеками, в светлом платье, вся в развевающихся на ветру лентах, в цветах и с венком на голове… И где учует любовь, туда поворачивает своих коней…
Саша сделал нетерпеливое движение в сторону Елены, но она жестом остановила его.
— Но я не поверила, — продолжала она, — что это щемящее чувство, при котором меркнут прежние радости, есть начало любви. Мне хотелось твоей близости. Вскоре я поймала себя на том, что все время думаю о тебе. Вспоминала о твоей зажигалке, подолгу держала ее в руке. Потом взбунтовалась, решила бороться с этим наваждением и выбросила зажигалку в окно. Видела, как соседский мальчуган подобрал ее. Потом мучилась и на другой день выкупила зажигалку у мальчика обратно… Теряла аппетит. Стали мне сниться сны, связанные с моим прошлым, но теперь уже в роли «плазмодиевых» выступал ты… С каждым днем худела… Мне стало невмоготу, и я решила прийти к тебе… И если это есть любовь, тогда возьми меня всю без остатка.
С этими словами она тихо склонилась на грудь Саши.
Примчалась во весь опор скачущая тройка Радости и замерла в комнате. Радость, у которой так много цветов, осыпала ими Сашу и Елену. Но бурная радость не может быть слишком долгой — тройка помчалась дальше, колокольчики ее замерли вдали. Елена и Саша встали, обнявшись. Души их, взволнованные до предела, просили тихой ласковой руки, которая успокоила бы их волнение.
— Саша, я счастлива. На все важные события жизни откликается песня. Мне бы хотелось, чтобы кто-то пел песню про любовь — чистую, святую любовь. Душа просит.
Саша нагнулся к тумбочке, на которой стоял проигрыватель, и отыскал «Песню Сольвейг» Грига. Стоя, снова обнявшись, они слушали ее. Это было мастерское исполнение. Дирижер, видимо, был в ударе во время записи, и вдохновенные смычки музыкантов скользили по струнам, извлекая хрустальные звуки. Аранжировка была особенная. Сперва донесся, как мимолетный аромат роз, всего один протяжный, слабый, еле слышный аккорд и погас. Казалось, где-то на скалах у северных морей качнулись под вздохом ветерка верхушки сосен, пошептались и замолкли. Потом — ряд рассыпающихся над далекими полями звучаний. Опять все замолкло; проплыл гаснущий аккорд торжественного гимна, исполненного на органе в протестантской церкви. А затем в море, под пасмурным небом, поднялась волна и пошла к берегу, разлилась по нему и откатилась назад, шурша галькой. И вместе с этой волной как серебряные колокольчики неслись слова песни, сыплющиеся с голубого неба, как песня жаворонка сыплется на землю перед пахарем.
Пусть лето проходит и зима пролетит…
Ко мне ты вернешься и будешь моим…
Тебе поклялась я быть верной женой…
Пела несомненно молодая певица — столько искреннего, нерастраченного чувства вибрировало в ее голосе.
Зачарованно слушала Елена. Лицо ее побледнело. Песня Сольвейг, всю жизнь ждавшей своего возлюбленного, и странное, никогда прежде не испытанное ею чувство, зародившееся в момент, когда Саша сжег ее исповедь, слились в одно и породили ощущение явственно ощутимого тепла. Оно разливалось и наполняло всю грудь. Она испуганно схватилась за сердце. И вдруг ей захотелось, чтобы в жизни настал такой момент, когда она может пострадать за Сашу, пойти ради него на смерть, если иначе нельзя…
Она поняла и содрогнулась от предвкушения счастья — ведь так рождалось настоящее, большое чувство, которое делает любящих сильными, одаренными и зовет к вдохновенному творчеству.
11 октября 1981 г. г. Змеиногорск.Посвящается моему верному другу и помощнице Людмиле Вертоградской.
Автор.
Весьма маловероятная повесть о самом главном.
О взметнись фонтаном сереброструйным, прекрасная неожиданность!
Внезапная командировка забросила меня в небольшой городок на северном Урале. Прибыл я туда в ночь с субботы на воскресенье в жестокую стужу и едва не обморозил пальцы на ногах, пока разыскивал гостиницу. Дверь мне открыла громадная баба в ватнике и валенках — тетя Даша. По гулкому и совершенно безлюдному коридору она отвела меня в жарко натопленный номер, где от стен из сосновой брусчатки приятно пахло смолой. Я бросился на кровать и тут же заснул.
На другое утро я тоскливо размышлял, чем наполнить воскресный досуг: до понедельника делать мне было нечего.
— Как тут у вас насчет достопримечательностей? — обратился я к тете Даше.
— Какие тут достопримечательности! Рудник да рудоуправление, и там, кроме сторожа, сейчас никого нет. Вечером можно в клуб сходить, а теперь айдате на базар — на народ поглядите.
Совет показался мне разумным. Я пошел по заснеженным улочкам мимо почерневших от времени бревенчатых домиков. Между прочим, это особенность Урала; там деревянные дома чернеют, в прочих же местностях становятся серыми. Я шел, поеживаясь от холода, вслед за будничными фигурами, спешащими кто в магазин, кто, на базар, и если бы в эти минуты кто-то сказал мне, что я иду навстречу величайшему приключению в моей жизни, ни за что бы не поверил.
