Констанции и Софье не повезло — они жили в эпоху средневековья. Кринолины еще не достигли своего полного объема, а турнюры еще не были придуманы. Во всем округе не было ни общественной купальни, ни публичной библиотеки, ни городского парка, ни телефона, ни пансиона. Люди не понимали, что ежегодная поездка к морю жизненно необходима. Только что епископ Колензо{14} своими бесстыдными высказываниями подверг критике христианство. Из-за войны в Америке тяжко голодала половина жителей Ланкашира{15}. Душить людей было главным развлечением бандитов и убийц. Сейчас это кажется невероятным, но между Берсли и Хенбриджем ходила конка, да и то всего два раза в час, а между другими городами не было никакой связи. Поехать в Лонгшо было не проще, чем нам теперь совершить путешествие в Пекин. Это была столь темная и дикая эпоха, что можно лишь удивляться, как такая печальная участь не мешала людям спокойно спать по ночам.
К счастью, жители Пяти Городов были, в общем, довольны собою, они даже не подозревали, что отстали от времени и не совсем очнулись от векового сна. Они полагали, что интеллектуальные, технические и социальные сдвиги достигли того уровня, какой только был возможен, и восторгались собственными успехами. Вместо чувства униженности и стыда они испытывали гордость за свои жалкие достижения. Им следовало бы смиренно ждать поразительных деяний своих потомков, а они, обладая ничтожной способностью верить и весьма значительным самомнением, предпочитали оглядываться назад и делать сравнения с прошлым. Они не предвидели, что появится замечательное новое поколение — мы. Несчастные, слепые, самодовольные люди! Смехотворная конка — вот что было типичным для них. За пять минут до отправления кондуктор звонил в огромный колокол, звук которого разносился от методистской церкви до Птичьего двора — самой окраины города, затем, после размышлений и колебаний, вагон пускался по рельсам в путь навстречу неведомым опасностям, а пассажиры громко прощались с провожающими. Около Бликриджа конке полагалось остановиться у заставы, а чтобы помочь ей взобраться в гору на Ливсон-плейс и на Сазерленд-стрит (по пути к Хенбриджу), впрягали третью лошадь, на спину которой усаживался крохотный, щелкающий кнутом мальчуган; он все время сновал как челнок между Ливсон-плейс и Сазерленд-стрит и даже в сырую погоду вызывал зависть у местных мальчишек. После получасового, сопряженного с риском путешествия конка торжественно въезжала в узкую улицу, ведущую к конечной станции, и румяный кондуктор, неоднократно прокрутив отполированную железную ручку единственного тормоза, обращал полное скрытого торжества внимание на пассажиров, отпуская их с таким видом, как будто произносил славословие св. Троице.
И это считалось последним достижением в использовании тяговой силы! Щелкающий кнутом мальчик верхом на дополнительно оплаченной пощади! О слепцы, слепцы! Вы не могли предвидеть те сто двадцать электрических трамваев, которые, бешено трясясь и грохоча, мчатся сейчас со скоростью двадцать миль в час по всем главным улицам округа!
Вот почему вполне естественно, что Софья, зараженная высокомерием своего времени, не сомневалась в идеальной элегантности принцесс. Она изучала их, как если бы то были пятнадцать апостолов nec plus ultra[11], а затем, вынув несколько цветков и перьев из шкатулки, сопровождаемая предостерегающими возгласами Констанции, скрылась за зеркалом и тотчас появилась оттуда в виде благородной дамы, подобной принцессам. Необъятное платье матери вздувалось вокруг нее во всей своей феерической роскоши. Вместе с платьем она обрела и величие матери — выражение уверенности в себе и многократно испытанной способности преодолевать жизненные кризисы; казалось, этими присущими ей свойствами миссис Бейнс наделяла свою одежду еще до того, как начинала ее носить. И действительно, висевшие на вешалке наряды миссис Бейнс внушали почтение к себе, как будто бы часть ее существа отделилась от нее и перешла к ним.
— Софья!
Констанция прекратила работу и, не поднимая головы, но оторвав взгляд от вышивки, созерцала вставшую в позу сестру. Она оказалась свидетельницей святотатства, чудовищной непочтительности. Она предчувствовала, что на это дерзкое, грешное дитя обрушится возмездие. Но не склонная к столь бурным, неистовым порывам, она смогла лишь робко улыбнуться.
— Софья! — тихо произнесла она голосом, полным тревоги, смешанной с всепрощающим восхищением. — Что ты еще натворишь?
Прелестное, раскрасневшееся личико Софьи, дрожавшее от едва сдерживаемого смеха, как цветок венчало это диковинное сооружение. Софья была одного роста с матерью, обладала такой же властностью, высокомерием и гордостью, и несмотря на косичку, детский полукруглый гребень и подвижные, как у жеребенка, ножки, могла, не хуже матери, поддерживать величие отделанного гипюром платья. Когда она семенила по комнате, у нее в глазах сверкали все стремления юности. Кипучая жизненная сила управляла ее движениями. На челе светилось самоуверенное и неистовое ликование юности. «Разве есть на Земле что-нибудь равное мне?» — казалось, вопрошала она с пленительной и в то же время жестокой надменностью. Она была дочерью уважаемого, прикованного к постели торговца тканями в захудалом городке, затерявшемся, можно сказать, в центральном лабиринте Англии; однако кто из мужчин, столкнувшись с ней, посмел бы отвергнуть ее наивные стремления к господству? Стоя в этом материнском кринолине, она влекла к себе весь мир. И в глубине своей непорочной души она сознавала это! Сердце юной девушки непостижимым образом дает ей понять, сколь она могущественна, задолго до того, как она может своим могуществом воспользоваться. Если в детстве она не находит ничего, что ей покорилось бы, она попытается подчинить себе столбик у ворот или пустой стул. На этот раз подопытной жертвой для Софьи стала Констанция, которая исподлобья ласково смотрела на сестру, держа иголку на весу.
Вдруг Софья, шагнув назад, упала — пирамида перевесила, огромные, обтянутые шелком обручи тряслись и размашисто раскачивались по полу, а маленькие ножки Софьи лежали, как кукольные, на ободке самого большого обруча, который изогнулся над ними, словно вход в пещеру. Лицо ее внезапно изменилось — самоуверенность уступила место комичной растерянности, ее смятение выглядело столь забавно, что вызвало бы безудержный смех у всякого менее доброго человека, чем Констанция. Но Констанция, воплощение человеколюбия, подскочила к ней и, склонив свой вздернутый носик, попыталась поднять ее.
— Ой, Софья! — воскликнула она с состраданием, ее голосу, казалось, были неведомы укоризненные интонации. — Надеюсь, ты не помяла его, а то мама…
Но ее на полуслове прервали стоны, доносившиеся из спальной. Стоны, свидетельствующие о жестоких физических муках, становились все громче. Девушки, изумленные и испуганные, уставились на дверь, — Софья, вскинув темную головку, Констанция, обняв сестру за талию. Дверь отворилась, стоны зазвучали еще громче, и в комнату вошел довольно молодой низкорослый мужчина, изо всех сил сжимавший руками голову так, что черты его лица исказились. Узрев скульптурную группу из двух распростертых на полу, вцепившихся друг в друга девушек — одну в кринолине, другую с приколотым к колену вышитым букетом, — он отскочил, перестал стонать, привел лицо в нормальное состояние и попытался сделать вид, что это не он кричал от боли, что он просто как обычный случайный посетитель идет через мастерскую, чтобы спуститься в лавку. Он залился румянцем, да и девушки тоже покраснели.
— Пожалуйста, простите! — внезапно воскликнул этот довольно молодой человек и, резко повернувшись, скрылся за дверью.
Это был мистер Пови — лицо повсеместно уважаемое, и в лавке и вне ее, заместитель прикованного к постели мистера Бейнса, верный утешитель и защитник миссис Бейнс, источник и средоточие порядка и повиновения в лавке, тихий, скромный, скрытный, скучный и упрямый довольно молодой человек, прекрасно знающий свое дело и беспредельно ему преданный; он не отличался ни блеском, ни оригинальностью, скорее, был несколько туповат и уж безусловно ограничен, но сколь велико было его влияние в лавке! Лавка была немыслима без мистера Пови. Когда мистера Бейнса поразил удар, мистеру Пови не исполнилось еще и двадцати, годы его учения еще не завершились, но он сразу проявил себя достойным образом. Из всех служащих только он постоянно жил в хозяйском доме. Его спальная была рядом со спальной хозяина, их соединяла дверь, через которую можно было по двум ступенькам спуститься из большой комнаты в меньшую.
Констанция помогла Софье, и они обе поднялись на ноги. Привести в порядок вывернутый кринолин оказалось делом нелегким. Обе разразились нервным, почти истерическим смехом.
