Эдуард Вильде - В суровый край

Вполне возможно, что были и другие связывающие их нити, о которых они сами и не догадывались. Например, хотя бы то, что Анни с явным удовольствием слушала Яана, когда он читал. Возможно, что в голосе Яана было какое-то очарование. Он действительно говорил и читал так, что заставлял себя слушать; его голос звучал как-то свежо, умиротворяюще, в том, как он читал, было что-то новое, словно в только что испеченном деревенском хлебе. А Яана, может быть, привлекала та детская жадность, то увлечение, с каким Анни слушала его или просила что-нибудь объяснить.

Хороши были вечера на хуторе Виргу, когда под сонное жужжание веретен Яан читал вслух книги, взятые у знакомых или купленные на свои трудовые гроши на ярмарке! С каким увлечением читал он женщинам при тусклом свете лампы страшные рассказы о разбойниках и домовых, рыцарские романы, чувствительные истории и любовные стихи! И все это тайком от хозяина. Лишь когда старик отправлялся спать — а ложился он обычно рано, — Яан появлялся по просьбе батрачек со своими «греховными» книжонками. Бояться, что кто-нибудь выдаст, не приходилось, так как хозяйка была женщина добрая, тихая и сама страдала от строгости и чрезмерного благочестия мужа, а сестры Анни, батраки и работницы слишком любили эти вечерние чтения, чтобы кому-либо пришло в голову прекратить их.

В памяти Яана ярко запечатлелись два случая.

Три года назад, когда умерла добрая, кроткая мать Анни, на другой день после похорон Яан встретил девушку. Печаль ее была глубока. Она не так много плакала, как другие сестры, но достаточно было взглянуть на нее, чтобы увидеть, как ей тяжело. Подняв на Яана глаза, она сказала:

— Теперь у меня никого больше не осталось.

— А отец, а сестры? — возразил Яан.

Но Анни тихо покачала головой. Потом сказала просто:

— Только ты один.

— Я?

— Да, ты.

Она отвернулась и ушла понурив голову. А Яан был так ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Он только стоял и растерянно глядел ей вслед.

Спустя некоторое время Яан с другими деревенскими парнями однажды в ночь под воскресенье ходил к девушкам. Анни случайно узнала об этом. На следующий день она пришла к Яану. С виду девушка казалась спокойной.

— Ты в прошлую ночь был у лангуской Мари, — сказала она. — Ты можешь бывать у нее, можешь бывать и у других, я не имею права тебе запретить, но… мне так тяжело и больно…

Поглядев на нее, Яан испугался: такого покорного, молящего выражения, без малейшего оттенка досады, он еще ни у кого не видел. Он ничего не ответил Анни, но с этой минуты твердо решил никогда больше не ходить ни к лангуской Мари, ни к кому-либо еще. Он сдержал свое обещание и вскоре убедился, как благодарна ему за это Анни, — таким безграничным счастьем светилось ее лицо.

А когда как-то в праздник Анни увидела его пьяным, он на другой день мучился от стыда и, придя к ней, умолял простить его.

Эти случаи еще сильнее сблизили их. Они никогда не говорили о своей любви, не рисовали себе картин будущего, не обнимались и не миловались. Они жили врозь, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Но они чувствовали себя связанными крепко, нераздельно, наперекор всему. Они не обращали внимания на косые взгляды, не замечали придирок, клеветы и насмешек. Они даже не сознавали, насколько крепко они привязаны друг к другу.

Смелость, с которой Анни вступила в борьбу против строгого отца, спесивых сестер и родни, всех поразила, особенно вначале. Своей твердостью и упорством Анни отпугнула немало женихов, а их у нее, как у всякой богатой хозяйской дочери, было немало. Она с ледяным спокойствием переносила все вспышки гнева и бесконечную брань, чем приводила своих мучителей в отчаяние. К счастью, в последнее время ее оставили в покое. Средняя сестра, Мари, стала невестой — старшая была уже замужем, — и подготовка к свадьбе отвлекла внимание домашних от Анни. К тому же Анни уступила настоятельным просьбам Яана и держалась подальше от его дома — это было необходимо для их же спокойствия. Они остерегались, чтобы люди не увидели их вместе, — на этом тоже настоял Яан, — и вообще стали осторожнее в словах и отношениях со всеми. Со стороны можно было подумать, что их дружба ослабла, что они прекратили бесплодную борьбу, короче говоря — оба «взялись за ум».

Однако часто с наступлением темноты Анни тайком пробиралась в хибарку Вельяотса. Ей не только нужно было увидеть Яана. Во время его долгой, тяжелой болезни она в сумерки, как летучая мышь, устремлялась в лачугу, причем никогда не приходила с пустыми руками. Она приносила еду, точно птица своим птенцам, сидящим в гнезде, а семья бедняков иной раз этого даже не замечала; но потом мать находила то тут, то там в углу что-нибудь съестное. Яан, метавшийся в жару, не знал, конечно, как Анни его «позорит», как часто наполняет их мешочки и крынки.

Теперь, когда он выздоровел, Анни, зная Яана, не осмеливалась так часто приносить подарки. Теперь ей приходилось прибегать к хитростям, чтобы оставить матери что-нибудь, и Анни находила для этого всякие способы.

Обитатели вельяотской хибарки уже недели две ломали голову над тем, как быть дальше. Необходимо раздобыть еды, а для этого нужны деньги. Но где и как их достать? Работы у Яана все еще не было.

Работу, которая оплачивалась бы деньгами, в этом бедном захолустье найти вообще было трудно, особенно в конце зимы; крестьянин старался со всеми работами управиться сам, не прибегая к посторонней помощи; в окрестных поместьях батраков было достаточно. Обработка льна уже закончилась, а на рубку леса во время болезни Яана уже наняли работников.

Правда, мать пряла для жены управляющего, но много ли она могла заработать! При такой большой нужде это была капля в море. Того, что тайком приносила Анни, не хватало, тем более что дома ее отец, а в лачуге Яан наблюдали за девушкой.

Однако жить было надо, надо было что-то есть. Мать и сын, каждый про себя, давно уже подумывали об одной горькой неизбежности, но долгое время ни тот, ни другая не решались высказать свою мысль вслух. Слишком мучительна была эта мысль — словно нож в сердце.

Отвести Краснуху на ярмарку!

Обидно — скоро она отелится и будет давать молоко. Но несколько недель для голодного — срок мучительно долгий. За корову на сретенской ярмарке можно будет получить несколько рублей, которых хватит, чтобы протянуть немного, а там уже весна не за горами, а с ней и работа.

И вот однажды мать и сын, встретившись глазами, без слов поняли друг друга: Краснуху придется продать.

Они стояли с коровой у колодца, глядя, как она наполняет водой свое тощее брюхо. Корова мычала, словно была благодарна и за это. Мать поглаживала ее между рогами, а Яан, как бы оценивая животину, проводил рукой по ее хребту, где, словно жерди, выпирали острые кости. Когда горькая мысль была высказана вслух, мать отвернулась и вытерла фартуком глаза. Яан угрюмо уставился в землю.

— Только при детях не надо… Лучше ничего им не говори. Сама знаешь, как они любят Краснуху… — сказал он.

Так и хранили они свое решение в тайне. Детям сказали, что Яан пойдет на ярмарку, купит булки, а о продаже Краснухи — ни слова. Но в последнюю минуту, видно, сам нечистый сыграл с ними недобрую шутку.

Яан уже собрался было идти, держа корову на поводу, а мать со слезами на глазах стояла в дверях опустевшего хлева, как вдруг из избы послышался детский крик:

— Яан! Яан! Куда ты ведешь Краснуху?

Какой злой дух поднял ребят в такую рань? Может быть, мысль, что брат отправляется на ярмарку и принесет гостинец, не давала им спать?

Или, может быть, детей разбудил скрип ворот в хлеву и жалобное мычание коровы? Как бы там ни было, но на пороге в одной рубашке стоит дрожащий Микк, а из-за его спины торчат льняные вихры маленькой Маннь.

— Яан, ты куда ведешь Краснуху?

— Ступайте домой! Вот я вам задам! — в испуге кричит мать.

— Яан повел Краснуху…

— Резать! — вскрикивает Маннь, и ее заспанные глазенки наполняются слезами; плачет и Микк.

Но Яан притворяется, что ничего не слышит, не видит, и изо всех сил тащит упирающуюся корову за ворота. Она, словно прощаясь с домом, протяжно и жалобно мычит.

Дети хотят бежать за ними по снегу, но мать их удерживает. Они остаются на пороге, протягивая руки вслед уходящим и горько плача…

К вечеру Яан вернулся домой. Ярмарка была недалеко, верстах в шести, близ трактира Лезвику. Он пришел без Краснухи, но принес детям столько сладких булок, сколько им и во сне не снилось. Лицо у Яана было сумрачное. Ему не повезло. Он неохотно рассказал матери, как было дело. Всего семь рублей дали за корову! Скотинка была тощая, хилая, а время сейчас безденежное. К тому же утром он не уступил корову за первую предложенную цену, надеясь продать подороже. Не сошлись всего на полтине — ведь и полтина для бедняка большие деньги! А потом чесал в затылке: пришлось потерять полтора рубля. Продал за семь рублей — делай, что хочешь…