«Товарная станция! Товарная станция, тупицы! Вы что, читать не умеете, что ли? Что же, прикажете мне тащить всю эту штуковину домой?»
Возчик, не останавливаясь, равнодушно отмахивается и вытирает потный лоб тыльной стороной руки со вздутыми венами. Асфальт, покрывающий тротуар, размяк под тонкими подошвами Гийома. И он испуганно глядит на вереницу тележек, проезжающих мимо. Ему хотелось бы уйти. Слишком он уверен в том, что произойдет. Но он не может уйти, – в этом он тоже уверен. Он стоит и смотрит, как медленно проплывают мимо него тележки, как выплескивается на землю уголь, и сверкающий канал до боли режет ему левый глаз.
Он подсчитывает. Просто так, для очистки совести. Необходимо проверить эту партию груза. Ему хочется пойти и подобрать кусочки угля, падающие с тележек. Мучительно смотреть, как безжалостно дробят колеса бесценное горючее. Никогда еще уголь не казался ему таким маслянистым, таким нарядным. Уголь маслянист, как овечья шерсть. Особенно ему люб кардифский уголь, ярко поблескивающий на изломах; но колеса надвигаются и на него; кажется, тележка сейчас приподымется в воздух, а уголь блестит, как орех, и разлетается тускло-черным облачком, которое сразу же прибивает к земле.
Гийом старается подсчитать. Итог ясен. Что составляют триста тонн на краю бездонного рва, долженствующего покрыть баланс?
Жозеф, без шляпы, отправляется на поиски привратника – бездетного привратника, необходимого в каждом порядочном доме. Он, кажется, совсем забыл, что домик должен приютить отца, мать, Гермину и детей. Кто же позаботится о балансе? Интересно, откроет ли калитку сам отец? Разве не могут эти возчики оставить злосчастный уголь на складе, на берегу канала, у черта, у дьявола?
В конце улицы возникает запах такой непереносимо острый, что Гийом Зимлер невольно поворачивается в ту сторону. Почему там пляшет этот человечек? И неужели только бравады ради носит он не обычный головной убор, а широкополую шляпу из посекшегося шелка?
Незнакомец открывает рот, и Гийом задыхается от запаха чеснока и гнилых зубов. Человек этот кругл, как бочонок. По его лицу щедро рассыпаны веснушки, похожие на божьих коровок; они словно стараются вытеснить мощный слой грязи, слившейся с багряным румянцем щек. «Черный, желтый, красный. Настоящий бельгийский флаг», – думает Гийом и невольно улыбается.
«Я… я пришел, чтобы… так сказать, чтобы… приветствовать господ 3… Зми… хм-хм!.. Змилер… и ком… и ком… и компанию по случаю, так сказать, прибытия».
Он не то, чтобы заикается, но его распирает такая неуемная потребность излить свои чувства, и такая горячая симпатия, такое дружественное сияние написано на его лице, что, ей-богу же, он мямлит только от избытка чувств.
Господин Булинье имеет случай еще раз убедиться в том, что доброта души производит желанное впечатление. Старший Зимлер озадаченно молчит. Он уже не знает, где отдается грохот тележек – в его ли собственных ушах, или в глубине бесконечности. И закрытая калитка (кто ее отопрет? папа?), и несходящийся баланс, и Жозеф… Куда же это запропастился Жозеф?
Гийом считает своим долгом ответить от имени отца, господина Зимлера, единственного владельца фабрики Зми… хм!.. просто Зимлера, что фабрика Зимлера весьма польщена теми чувствами, какие ей свидетельствует господин Булинье. (Если бы отец открыл калитку, Гийом непременно услышал бы, как она, повернувшись на заржавевших петлях, протяжно скрипнула, словно ухнул филин – у-ух!) Гийом Зимлер счастлив добавить от своего собственного имени, что он, Гийом Зимлер, позволяет себе надеяться, что их отношения с господином Булинье будут развиваться самым благоприятным образом! Должен же наконец господин Булинье понять, что такой день, как сегодня, выбран не особенно удачно, пусть даже пущены в ход тончайшие оттенки чувств, для человека, только что приобретшего фаб…
Еще не договорив фразы, Гийом чувствует, сколь она неуместна. Но за все сокровища Ротшильдов он не мог бы сказать иначе. Он мог бы с полным хладнокровием добавить, что, без сомнения, господин Булинье не откажется восполнить баланс, пошатнувшийся в связи с переездом Зимлеров, измерив неожиданно прибывший груз с помощью весов, тем более что никто не сумеет столь благородно, как господин Булинье, поддержать их чаши.
«Ха-ха! Шут… ка… тонкая! Могу только по… по… поздравить себя с тем, что сумел завязать отношения с таким, так сказать, остро… остроумным клиентом».
Того и гляди господин Булинье в порыве бескорыстного восхищения бросится на шею ошеломленному Гийому.
«Но дабы предаваться ра… радости с открытой, так сказать, ду… душой, я хочу верить, что господии З… Зми… хм! Змилер-младший рассеет мое беспокойство насчет маленькой бум… бумажки, на которой поставил свою подпись его глубокоуважаемый ба… батюшка».
Тут Гийом с ужасом вспоминает, что как раз сегодня наступает срок первого платежа за шерсть по договору, заключенному с господином Булинье.
Старший сын Зимлера чувствует, как кровь горячей смолой приливает к голове. Надо бы втолковать этому бочонку, пропахшему чесноком, по каким, собственно, причинам их переезд был отсрочен вплоть до этого пышущего жаром июльского вечера.
Студенистая влажная масса наваливается на Гийома и сковывает его мысль. Даже пешеходу, затерявшемуся в дебрях Центральной Австралии, даже ему скорее, чем Гийому Зимлеру, может протянуться рука помощи.
С минуту он судорожно старается припомнить то, что нужно припомнить. Но вскоре даже этот последний отблеск мысли гаснет, оставив после себя лишь отдаленный след. Гийом надеется, надеется страстно, что где-то в природе существует то самое нужное воспоминание, которое осветит все.
Его утомило непомерное усилие. Голова разрывается от колокольного звона, и Гийом осторожно и ласково, точно ребенка, поворачивает ее на саквояже, заменяющем подушку. Бельгийский национальный флаг исчезает. Но слева его ждет другой призрак – этого Гийом уж никак не ожидал, – и призрак холодно склоняется над ним.
Его треуголка, его васильковый фрак и металлическая планка, напоминающая кирасу и идущая через всю грудь, извещают Гийома точнее всех календарей о наступлении некоего дня. Инкассатор Французского банка стал теперь цифрой, роковым числом 31, и тройка нахально подымается на своей нижней закорючке, точно кредитор, уверенный в своем праве, а единица – двусмысленный символ – хихикает, приказывает, угрожает…
Человек в васильковом фраке открывает рот. Это движение сопровождается скрипом. И Гийом с удивлением узнает скрип ворот их фабрики – ух! Представляясь, незнакомец называет себя, как обычно называют его кумушки.
«У-ух! Разрешите представиться – банкир! У-ух!»
Но вот металлическая бляха и тонкий длинный нос уже отступают куда-то вдаль, сливаются с знакомым пейзажем…
Субботняя вечерняя прогулка. Отец в сюртуке, в цилиндре с расширяющейся книзу тульей. Мать в кружевном чепце с черными шелковыми ленточками, завязанными под подбородком. Мальчики в тесных праздничных штанишках шагают впереди родителей, меж двух рядов рябины, и стараются незаметно поднять как можно больше пыли.
Жарко. И хочется пить. Ноги горят после долгой беготни по горячей земле. Из перелеска, огибающего дорогу, веет свежестью, и она при каждом вдохе вливается в горло, как вишневый сироп, когда его пьешь маленькими глотками. Мальчики искоса поглядывают на опушку леса, населенного пугающими тенями. Майские жуки, сердито жужжа, бросаются наперерез сумеркам. Жабы осторожно раздвигают пыльную траву в придорожных рвах; убедившись, что кругом никого нет, они бросают в воздух свой призыв, звучный и прозрачный, как капелька хрусталя.
Но вот отец останавливается поговорить с каким-то толстяком, пальцы которого унизаны перстнями с фальшивыми бриллиантами. Мать держится чуть позади и с беспокойством прислушивается к разговору.
А разговор становится все громче. Незнакомец несколько раз ссылается на кого-то, и Гийом сразу же догадывается, о ком идет речь, – о Жозефе и о нем самом. Стало быть, этот белесый и равнодушный толстяк их тоже знает.
Гийом смотрит на Жозефа. Жозеф смотрит на Гийома. Им хочется быть далеко-далеко отсюда. Потому что их мучит жажда? Нет, им уже не хочется пить, им уже не жарко. Может быть, это из леска потянуло вечерней прохладой? Холодный пот струится вдоль их спин, они щелкают зубами.
Отец подзывает сыновей. Незнакомец вытаскивает из кармана бумагу и звучно хлопает по ней ладонью. Гийом глядит не отрываясь.
«А ну, идите сюда!» – кричит Зимлер сыновьям, угрожающе топорща бакенбарды.
Мама умоляюще вскрикивает:
«Ипполит!»
«Оставь меня в покое. Их надо проучить! Вы слышали, мерзавцы, что сказал этот господин? Значит, это правда? Правда, что вы меня разорили?»
Толстяк сурово глядит на братьев Зимлеров. Он держит нотариальный акт, и бумага тихонько шелестит в его дрожащих пальцах. Впрочем, и без этой дрожи понятно, что в одном из карманов сюртука незнакомец прячет бутылочку водки.
