Перегнувшись через планширь, Финтан заметил огни Котону, уже нереальные, тонущие за горизонтом. Проплывали невидимые острова, море устрашающе рокотало на рифах. Форштевень медленно поднимался по ходу волн.
И тут на грузовой палубе, темной из-за слепивших глаза фонарей, Финтан обнаружил чернокожих, расположившихся для поездки. Пока белые веселились на празднике в салоне первого класса, они тихо поднялись на борт, мужчины, женщины с детьми, неся свои узлы на голове, один за другим по доске, служившей им трапом. Под присмотром старшего матроса разместились на палубе, между ржавыми контейнерами, у бортов, и ждали часа отправления, стараясь не шуметь. Быть может, какой-нибудь ребенок заплакал или же старик в лохмотьях, с худым лицом, монотонно тянул свой речитатив, свою молитву. Но музыка из салона заглушила их голоса; может, они слышали, как насмехался м-р Симпсон, передразнивая их язык: «Pickaninny stop along him fellow!», и как англичане кричали: «Maïwot! Maïwot!»
Финтан почувствовал от этого такой гнев и такой стыд, что захотел уйти, вернуться в салон первого класса. Ему казалось, что каждый чернокожий смотрит на него из темноты блестящим, полным упрека взглядом. Но мысль вернуться в большой зал, полный шума и запаха табака, была ему нестерпима.
Тогда Финтан спустился в каюту, зажег ночник и открыл тонкую школьную тетрадку, на которой большими черными буквами было выведено: ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. И стал писать, думая о ночи, пока «Сурабая», вся обвешанная лампочками, как рождественская елка, похожая на огромного стального кашалота, скользила под музыку в сторону открытого моря, медленно вздымая свой форштевень и унося к заливу Биафра уже заснувших чернокожих пассажиров.
Во вторник 13 апреля 1948 года, ровно месяц спустя после отплытия из устья Жиронды, «Сурабая» серым, дождливым вечером пришла на рейд Порт-Харкорта под тяжелыми облаками, цеплявшимися за берег. На причале стоял тот самый незнакомый мужчина, высокий, худой, с очками в стальной оправе на орлином носу и с редкими седеющими волосами. Одет он был в странный военный плащ до самых щиколоток, из-под которого виднелись брюки цвета хаки и черные блестящие ботинки, какие Финтан уже видел на английских офицерах с корабля. Мужчина поцеловал May, подошел к Финтану и пожал ему руку. Немного поодаль, за зданиями таможни, стоял большой изумрудно-зеленый «форд V-8», помятый и ржавый, с ветровым стеклом в звездчатых трещинках. May села впереди, рядом с Джеффри Алленом, а Финтан устроился на заднем сиденье, среди пакетов и чемоданов. По стеклам струился дождь. Вспыхивали молнии, приближалась ночь. Мужчина обернулся к Финтану и спросил: «Ты в порядке, boy[12]?» «Форд» двинулся по грунтовой дороге в сторону Оничи.
Финтан высматривал молнии. Сидя под навесом веранды, следил за небом над рекой, глядя в ту сторону, куда шла гроза. Каждый вечер повторялось одно и то же. Закатное небо темнело на западе, над Асабой и островом Броккедон. С высоты террасы Финтану открывалась вся ширь реки, устья ее притоков Анамбары, Омеруна и большой плоский остров Джерси, заросший тростником и деревьями. Ниже по течению река плавно поворачивала к югу, образуя излучину, широкую, как морской залив, с неопределенными пятнами островков, которые казались дрейфующими плотами. Гроза кружила. В небе появлялись кровавые полосы, прорехи. Затем черная туча очень быстро поднималась вверх по реке, гоня перед собой летящих ибисов, еще освещенных солнцем.
Дом Джеффри стоял на пригорке над рекой, недалеко от города Онича, немного выше по течению, словно на огромном водном перекрестке. Уже слышались первые удары грома, но еще далеко позади, со стороны холмов Ини и Мунши, в лесу. Раскаты сотрясали землю. Было очень жарко и душно.
Когда это случилось в первый раз, May прижала Финтана к себе так сильно, что он почувствовал биение ее сердца возле самого уха.
— Я боюсь, Финтан, считай со мной, считай секунды… — Она объяснила, что звук бежит вдогонку за светом со скоростью триста тридцать три метра в секунду. — Считай, Финтан, один, два, три, четыре, пять…
Еще до десяти гром зарычал под землей, разнесся гулом по всему дому, сотрясая пол под ногами.
— Три километра, — сказал Финтан.
Сразу же другие молнии прочертили небо, четко высвечивая воду большой реки, волны, острова, черную линию пальм.
— Считай! Один, два, нет, медленнее, три, четыре, пять…
Молнии множились, вспыхивая меж облаков, потом начинался дождь, сначала редким перестуком капель по железной крыше, будто маленькие камешки катились по желобкам, потом звук ширился, становился оглушительным, ужасающим. Финтан чувствовал, как его сердце колотится быстрее. Смотрел из-под навеса на темную пелену, поднимавшуюся по реке, похожую на облако, и на вспышки молний, уже не освещавшие ни берегов, ни островов. Всё меркло, исчезало в небесной воде, в речной воде, всё тонуло. Грохот был повсюду, до самого неба. Вода падала с железной крыши мощными потоками, пульсирующими, словно кровь, лилась по земле, стекала с холма к реке. Было только это — падающая вода, текущая вода.
Вдруг грохот пронзили крики, выведя Финтана из оцепенения. В саду и на дороге бегали дети, блестя черными телами при вспышках молний. Они выкрикивали имя дождя: «Озоо! Озоо!..» Слышались и другие голоса, внутри дома. Элайджа, повар, и May метались по дому с ведрами в руках, вычерпывая воду. Железная крыша везде протекала. Кровельное железо веранды прогибалось под тяжестью воды, и в комнаты залетали брызги цвета крови. На веранде появился Джеффри, голый по пояс, вымокший с ног до головы. Его седоватые волосы липли прядями ко лбу, стекла очков запотели. Финтан смотрел на него, не понимая. «Идем в дом, не оставайся снаружи». May затащила Финтана в заднюю часть дома, на кухню, в единственное помещение, куда не попадала вода. У нее был пустой взгляд. Она тоже промокла и казалась напуганной. Финтан прижал ее к себе. Стал считать для нее, медленно, после каждой ослепительной вспышки: «Один, два…» Он не успел добраться даже до трех: в следующее мгновение удар грома сотряс землю и дом; казалось, что все стеклянное в нем разбилось вдребезги. May закрыла лицо руками, прижимая ладони к глазам.
Потом гроза миновала. Ушла вверх по реке, в сторону холмов. Финтан вернулся на террасу. Снова появлялись острова, длинные и приземистые, похожие на доисторических животных. Ночь отодвинулась, уступив место серому свету сумерек. Стала видна внутренность дома, травяная равнина, пальмы, линия реки. Вдруг возвратилась жара, воздух сделался неподвижным и тяжелым. От намокшей земли поднимался пар. Раскаты грома смолкли. Финтан слышал голоса, крики детей, призывы: «Aya! Aya!» Собачий лай, вдалеке, в той стороне, где город.
С наступлением ночи заквакали жабы. May вздрогнула, услышав, как Джеффри заводит мотор своего «форда». Он крикнул ей, что едет взглянуть на склады: доки залило дождем.
Дети отдалились от дома, их голоса еще слышались, но сами они были невидимы, скрыты в ночи. Финтан спустился с террасы и зашагал по мокрой траве. Молнии теперь были далеко, лишь время от времени вспыхивало над деревьями, но раскатов грома было не слышно. Грязь засасывала ноги. Финтан разулся, повесил ботинки на шею за связанные шнурки, как дикарь.
Он шел в темноте через огромный сад. May легла в гамак в большой пустой комнате. Ее лихорадило, не удавалось держать глаза открытыми. Свет керосиновой лампы, поставленной на маленький столик, обжигал ей веки. Она вновь ощутила одиночество. Словно не могла заполнить пустоту внутри. Хотя, быть может, это из-за амёбиаза, который свалил ее через два месяца после приезда в Оничу. Она чувствовала в себе крайнюю твердость, болезненную трезвость. Знала, что с ней такое, знала, что ее донимает, но ничего поделать не могла. Хранила в памяти каждое мгновение, последовавшее за ее приездом в Оничу, вселение в большой пустой дом, вот в эти деревянные стены, под эту железную крышу на каркасе, гремевшую при каждой грозе. Одноместные ременные гамаки, постели под противомоскитной сеткой, словно дортуар в казенном заведении. А главное, эта неловкость, этот мужчина, ставший чужим, его огрубевшие черты, поседевшие волосы, худое тело и болезненный цвет лица. Счастья, которое грезилось ей на борту «Сурабаи», здесь не существовало. И еще взгляд Финтана на отца, взгляд, полный недоверия и инстинктивной ненависти, и холодный гнев Джеффри всякий раз, когда Финтан бросал ему вызов.
Теперь, в тишине ночи, наступившей мало-помалу и нарушаемой лишь стрекотанием насекомых да кваканьем жаб, May покачивалась в гамаке, глядя на свет лампы. Напевала вполголоса, по-итальянски, детскую считалку, повторяя ее снова и снова. Прервалась, убрала руки с лица, позвала, всего один раз, не повышая голоса: «Финтан?»
