Теперь смерть была страшной. Пьяная, как пан Грач, она убивала всех, до кого могла добраться. Кричала и била. После войны смерть снова будет прекрасной. Но не для нас! Отец вот-вот умрет. (Я никогда не видел покойников.) Хирнякова убежит. Мы останемся на чердаке одни. Морфий.
Принесли записку от Нюси. Она писала, что теперь они с мамой совсем одни на свете. Она не хочет жить без сестры. Она убьет себя, если мама не зайдет к ней хоть ненадолго. Она пришлет за ней Мошека, который с ними прячется. Мошек придет в четверг ночью.
Мать пригладила черные как смоль волосы. Она пойдет к Нюсе, проведет с ней самое большее два дня, а на третий день вернется. Ей просто хочется посмотреть на Нюсю. Она ее давно не видела. Меня брать с собой она не собиралась. Я заподозрил, что она хочет убежать одна. Отец молчал. Может, боялся, что раскашляется, если что-нибудь скажет?
* * *
Мошек пришел в четверг, но под утро.
— Не опасно идти днем? — Мать надела туфли на босые ноги.
— Иди, — прохрипел отец.
Я подумал, что никогда больше ее не увижу. Встал и, чтоб не упасть, схватился за балку над подстилкой. Голова у меня кружилась.
— Я тут не останусь!
— Успокойся, — сказала мать.
— Возьми его, — сказал отец.
— Он туда не дойдет.
Мошек приблизился к подстилке.
— Не беспокойтесь. Я понесу его на закорках.
— Спасибо, — сказал отец.
Мать упала на колени и схватила его за руку.
— Я только посмотрю на Нюсю и вернусь.
— Андя, береги себя.
— Я вернусь в воскресенье.
— Да.
Я сидел на Мошеке верхом, как на коне, обеими руками обхватив его за голову. Он шел быстро, и мать почти бежала с ним рядом. Люди еще спали. На улицах было пусто. Огромное красное солнце светило нам прямо в глаза. Я чувствовал, как его лучи согревают мне лицо.
— Только бы выйти из города, — сказал Мошек. Домов становилось все меньше. Над покрытыми росой садиками поднимался пар. Наконец город скрылся за холмами, и мы вышли на открытое пространство, где, кроме травы и деревьев, ничего не было. Дорога вела вдоль леса, где в случае чего можно было спрятаться. Лоб Мошека взмок от пота. Я вытирал ладони о рубашку.
Я боялся, что на этот раз нас схватят. Сколько может везти? Разве что Господь Бог принял жертву деда. Но можно ли было безнаказанно оставить умирающего отца? Бабушку Миню взяли на небо. А куда денусь я?
Мы услышали далекий гул самолета.
— Русские! — задрал голову Мошек.
— Почему они остановились под Тарнополем? — спросила мать.
— Скоро двинутся дальше.
Мы вошли в лес. Мошек опустил меня на землю. Пока они с матерью не сели рядом, я не сводил с них глаз.
— Что слышно в колодце? — спросила мать.
— Куба пишет книгу.
Мать широко раскрыла глаза.
— Вы не знали, что он пишет?
— О чем?
— О нас.
Опять раздался рев самолета. Я лежал на животе, и перед глазами у меня покачивались высокие стебли травы. Вдруг земля задрожала, как будто на нее упало что-то тяжелое. Издалека донесся грохот — так гремело, когда русские взорвали электростанцию.
— Бомба! — крикнул Мошек.
Когда все стихло, Мошек посадил меня на плечи, и мы пошли дальше по опушке леса. Смеркалось, и вскоре между деревьев сгустилась темнота. Теперь нас никто не мог увидеть. Покачиваясь на Мошековых плечах, я плыл высоко над землей. Пахло лесом, ноги по траве шагали бесшумно. Должно быть, я заснул. Потому что проснулся в яблоневом саду. За деревьями в окне хаты горела свеча.
— Мы на месте, — сказал Мошек.
— Наконец-то! — донесся откуда-то из-под земли женский голос.
— Нюся! — крикнула мать.
— Андя! — отразился от воды тетин голос.
Мошек взял меня за запястья, пронес над головой и стал опускать вниз. Запахло мхом. Подо мной была вода. Кто-то схватил меня за ноги.
— Давай! — раздался голос Кубы.
Мошек отпустил мои руки, и Куба втянул меня в колодец. Я упал на Нюсю, лицо у нее было мокрое. Потом спустилась мама. Нюся бросилась к ней. Они обнимались и плакали.
Мы были под землей.
Днем было жарко. Обливаясь потом, мы сидели или лежали на глине, сквозь которую просачивалась вода. Все пронизывал резкий запах земли и корней.
Нюся сидела, прислонившись к стене, в лифчике, белой сорочке и трусах. Мне было интересно, как она выглядит, но лица ее рассмотреть я не мог. Через щели между камнями внутрь проникало только несколько узких лучиков света, в которых кружились пылинки. Вокруг было черно. Я видел только то, на что падал луч. Зеленый глаз между закрывающих лицо пальцев или белый зуб в полуоткрытом рту.
Куба, прислонившись к камням, писал что-то в тетради под лучом света. Рядом лежали жестяные коробки от кинофильмов, куда он прятал тетради для защиты от влаги. Огрызок карандаша точил перочинным ножом.
— Кто это будет читать? — спросила мать.
— Евреи.
— Евреев больше нет.
— Вернутся из России.
— Мало кто вернется.
— Евреи есть в Палестине и в Америке.
— Но они не читают по-польски.
— Кто-нибудь переведет на древнееврейский и английский. В этих тетрадях, — он стукнул по жестяной коробке, — останется жить Ромусь. И он тоже. — Куба показал на меня пальцем.
— Его оставь в покое! — крикнула мама.
* * *
Мне снилось, что я девчонка. Марек Бернштейн не хотел со мной играть. Лица его я не видел и поэтому не знал, это он так взаправду или понарошку. Потом я превратился в воздушный шарик. Ветер катил меня по двору, где мелом были нарисованы классики. Вдруг я полетел в сторону нефтяных полей. Высоко. Пока не лопнул.
Меня разбудил мамин крик:
— Это неправда!
Большой камень был отодвинут вовнутрь, до самых жестяных коробок. В ярком свете все было видно очень отчетливо. Мы жались друг к дружке как кроты. Нюся затыкала маме рот.
— Убийцы! — кричал кто-то сверху. — Вас ищет полиция! Его нашли повесившимся на галстуке.
Куба высунулся наружу, заткнув собою дыру.
— Макс, успокойся! — просил он.
— Кто тебе разрешил привести пацана? Уговаривались только насчет сестры.
— Вытащи меня. — Куба начал протискиваться в дыру.
Когда исчезли его босые ступни, Мошек задвинул камень обратно.
У Кубы был тяжелый разговор с Максом, который, перепуганный, вернулся из Борислава. В дом Хирняковой ударила бомба и, разрушив переднюю стену, обнажила чердак. Там, на привязанном к балке желтом галстуке висел, касаясь коленями пола, истощенный мужчина. Установили, что это еврей. Полиция посчитала, что его убили другие евреи, а потом убежали. Слишком низко было, чтоб он мог повеситься сам. Висельника увезли на еврейское кладбище. Хирнякова исчезла.
Куба клялся, что мы не виноваты. Макс сказал, что ему на это плевать. У нас есть свой Бог, пусть тот и судит. Он только боится, что начнут разнюхивать, а у него в колодце полно евреев. Успокоили его только деньги и обещание, что Куба с Мошеком уйдут в другое убежище.
— Когда? — встревожилась Нюся.
— Скоро.
Мать беспрерывно плакала. Отдала мне свою картошку.
— Поешь что-нибудь, — просила ее Нюся.
— Слишком поздно, — сказал Куба. — Он уже небось все съел.
Я замер с набитым картошкой ртом.
— Я хочу умереть, — пробормотала мама.
— Не здесь, — сказал Куба.
— Как ты можешь! — расплакалась Нюся.
— Тихо! — крикнул Мошек. — Спятили?!
Я быстро проглотил картошку.
Я лег на глину, чтобы поговорить с дедушкой, но заснуть не мог. Вспомнил, что мама два раза спрашивала у отца, что чувствует человек, умирая? Первый раз после смерти бабушки Мини, а потом когда забрали бабушку Антонину и Нюся плакала на полу. Всякий раз отец отвечал, что нужно умереть, чтобы это узнать. Проводя пальцем между шеей и тесемкой, на которой висел мешочек, я пытался вообразить, как все это произошло. Я знал только, что у отца был галстук. Остальное придумал, подгоняя одну к другой детали, как большие тяжелые кубики, из которых мама когда-то складывала картинки.
Отец сделал петельку на узком конце галстука и протянул сквозь нее другой — широкий — конец. Получилась большая петля, в которую могла пролезть голова. Потом он сполз с подстилки и присел на корточки под балкой (даже мне приходилось под ней нагибаться). Перебросил через балку широкий конец галстука и затянул узел. Теперь с балки свисала петля. Отец чуть-чуть приподнялся и сунул голову в петлю. Он смертельно устал. Ноги под ним подогнулись, и он упал.
* * *
Мне казалось, что отец за камнями. Туберкулеза как не бывало. Опять в Бориславе не было никого красивее его. Он поднимался над водой между стенок колодца. Я видел у него в галстуке серебряную булавку, но костюм разглядеть не мог. «Папа, прости, что мы тебя бросили, — молился я. — Помоги маме, Нюсе, дедушке и всем, кого я люблю. Сделай так, чтобы я жил, а если нет, то чтоб мне не было больно». Если у меня не перехватывало дыхание, я представлял себе, что отец прислушался к молитве. Если же ком в горле не проходил, считал, что он замышляет месть. И тогда опять начинал молиться. Когда же и это не помогало, я начинал негромко говорить вслух, чтобы напугать отца: пусть подумает, что я выдам нашу тайну другим.
