«Картонные танки, — проворчал он про себя со злобным удовлетворением, словно тот мог его услышать. — Картонные танки…»
Голубая звезда заговорщически подмигнула. Поручик Забельский еще видел ее, но в то же время чувствовал, что уже спит.
Он проснулся свежий и отдохнувший. Что это было такое хорошее? Ах, да, Габриельский… Разумеется, Габриельский.
Старого помещика уже не было в сарае. Он суетился во дворе, громовым голосом отдавая распоряжения.
Выступили вскоре, лишь только забрезжил жемчужный рассвет. И Забельский сразу почувствовал, что делает не то, что нужно.
В первый день им овладело дикое, хищное упоение. Но уже на второй день он ехал во главе своего маленького отряда с отчаянием в сердце, с путаницей в мыслях. За ними оставались горящие деревни, — но от этого ничто не могло измениться.
Огонь подкладывали с четырех сторон, как приказывал Габриельский. Соломенные крыши были сухи, словно порох, дерево насквозь высушено долгим солнцем. Жутко выглядело светлое, вздымающееся к небу пламя в блеске солнечного дня. Но еще страшнее были люди. Они выбегали из домов, хватали на руки детей, тащили первую попавшуюся тряпку и останавливались, глядя на горящее добро. Без крика, без плача и стонов, с суровыми, застывшими лицами. Габриельский сам стоял у пулемета, и Забельский, глядя на него, моментами сомневался, в здравом ли рассудке старый помещик. Жестокие, горящие глаза были устремлены на деревню, рука твердо нажимала гашетку. Та-та-та — трещал пулемет, и лицо стреляющего зажигалось огнем непонятного вдохновения. Габриельский был как помешанный и своим безумием заражал других: небольшой отряд Забельского, десяток полицейских, которых ему дали в местечке для охраны имущества, и нескольких присоединившихся к ним мародеров. Кони были измучены, люди валились с ног, но старик не давал никому опомниться.
— Скорей! Скорей!
Огонь, подложенный с четырех концов деревни, стрекотание пулемета, — и Габриельский снова гнал их вперед.
— По коням! Живей!
Он сам обслуживал пулемет, сам правил, стоя на телеге. Подавшись всем телом вперед, с развевающимися седыми волосами, он несся, как вырвавшийся из ада грешник. Люди смотрели на него с суеверным страхом.
— Скорей! Смотрите, поручик, как здорово горит! Эх, и покажем мы им! За три дня, за неделю все воеводство по ветру пущу! Погуляли хамы, погуляем теперь и мы! Только скорей, скорей!
Забельский действовал, как в гипнотическом сне. Он ни о чем не думал и, по правде говоря, ничего не видел. Кровь и тьма заволакивали ему глаза.
Но иногда невозможно было не видеть. Вот у самой дороги особняком стоит хата со сбившейся набок крышей из почерневшего тростника. Из дверей вышла женщина с ребенком на руках. Рубашка распахнулась, открывая смуглое тело и обвисшие груди. Огромными испуганными глазами она глядела на приближавшихся. Ребенок заплакал и крепко обхватил ее шею. И как раз в этот момент застрекотал пулемет. Женщина упала. Забельский оглянулся. Она лежала неподвижно. Ребенок сидел рядом и захлебывался от плача, пытаясь приподнять маленькими пальчиками опустившиеся веки матери. Из хаты никто не вышел, там, видимо, не было ни одного мужчины. Ужас сжал горло поручику. Это и есть враги — беспомощная женщина и крохотный ребенок? Это и есть достойная офицера честная борьба? Он вдруг почувствовал себя навеки опозоренным, погибшим. Плач ребенка — беспомощное, жалобное рыдание звучало в его ушах. Неподвижное лицо женщины стояло у него перед глазами.
Но Габриельский не давал опомниться.
Они неслись по дороге с шумом и треском. Телега грохотала, Габриельский щелкал бичом, как старый конюх. Лица у всех были закопченные, худые, отощавшие, как морды затравленных зверей, готовых в последнюю минуту вдруг обернуться и укусить.
Зловещим огнем пылали деревни на их пути. Габриельский словно черпал в этом пламени новые силы и новый размах.
— Знаете, поручик, мне это нравится! Мне бы в другое время родиться. Вот так лет на триста — четыреста раньше… Вооружить отрядик и — в степи! На татар, на казаков, погулять по широким степям! Ведь все это наше — до Киева, до Черного моря! Эх, мелкие теперь люди, поручик, и времена мелкие! Во-он деревенька… Ну, что, ребята, солома есть?
— Есть.
— Ну, так айда! По двое со всех четырех концов. Когда я выстрелю из пистолета — поджигайте! А мы тут им в лоб. Перемени ленту в пулемете, Войдыга…
Деревенька, маленькая, низкая и серенькая, приютилась у самой дороги. Золотилась листва деревьев, заслоняющих крыши.
Габриельский стал на телеге.
— Знаете, поручик, у большевиков есть одно хорошее изобретение… Тачанка… Вот пригодилась бы сейчас. Не то, что эта телега.
Из дверей хаты выбежал солдат в обтрепанном мундире.
— Что это? — изумился Габриельский. — Эй, ты!
Солдат подошел ближе.
— Воинская часть в деревне, что ли?
— Какая там часть! Нас тут несколько человек.
— Домой торопитесь, а? — язвительно спросил старик.
— Домой… Где теперь этот дом? Я из-под Гдыни.
— Вон оно что. Ну, брат, записывайся к нам. Пригодишься.
Солдат внимательно рассматривал небольшую группу. Увидел Забельского, затем его глаза скользнули по синим мундирам полицейских.
— Это как же?
— А так, погулять маленько! Позови-ка своих дружков, чего им по хатам сидеть!
Взгляд солдата стал вдруг внимательным и настороженным.
— А почему ж это не сидеть им по хатам?
— А потому, что мы сейчас подожжем этот балаган, а я немного постреляю из пулемета.
Солдат отпрянул, словно его в грудь толкнули.
— Что?
— Слышишь ведь! Ну, живей! Ребята ждут! Давай сюда своих!
Солдат повернулся на каблуке и быстро побежал к крайней хате. Из окон соседних домов выглядывали лица, но при виде вооруженного отряда быстро прятались.
— Копаются, черти… Вся деревня подымется на ноги, пока они прособираются…
Из хаты вышли еще четверо человек в мундирах. Габриельский заметил у них винтовки и револьверы.
— Гляди-ка, вооружены даже!.. Пригодятся парни.
Четверо подходили шагом. Не глядя на Габриельского, они направились прямо к Забельскому, который стоял, держа в руках вожжи.
— Господин поручик!
Забельский вздрогнул, встретив суровый, твердый взгляд. У незнакомца на рваном мундире тоже были знаки различия поручика. Левая рука висела на перевязи: видимо, ранен.
— Ну, ребята, к нам, — радостно командовал помещик, но те не обращали на него ни малейшего внимания.
— Господин поручик, что вы делаете в этой банде? — громко спросил незнакомец.
Забельский невольно отступил. Габриельский вскочил на ноги.
— Что? Что?
— Я вас спрашиваю, господин поручик, что вы делаете в этой банде?
— Да вы с ума сошли?
— Я-то нет. Люди утверждают, что это вы поджигаете деревни. Мы третий день видим зарево.
— Да, мы… — неуверенным тоном начал Забельский. — Надо обуздать мужиков.
Он не смотрел в глаза собеседнику. Отчетливо слышал он плач ребенка и видел помутившиеся, полузакрытые глаза убитой женщины. Ему казалось, что человек с рукой на перевязи может увидеть в его глазах эту картину. И он смотрел в землю.
— Значит, та-ак, — протянул незнакомец. — Господин поручик, советую вам ехать дальше и обуздать свой отряд!
— Он еще учит вас, господин поручик! — высоким, срывающимся от бешенства голосом заорал Габриельский. — Что же вы, поручик? Живо! Я даю сигнал!
Он выхватил револьвер, но прежде чем успел выстрелить вверх, незнакомец направил на него дуло браунинга.
— Спокойно! Не шевелиться, не то я вас!..
Габриельский захрипел. Он не мог выдавить ни слова.
— Господин поручик! Вы позорите свой мундир! Это преступление!.. Я должен бы застрелить вас, как бешеную собаку… понимаете, как бешеную собаку! Я не позволю тронуть эту деревню!
— Вам, видно, хочется, чтобы вас мужики зарезали? — отдышался, наконец, Габриельский.
— Я только удивляюсь, что они до сих пор вас не зарезали… Люди! Что вы делаете? С ума вы посходили? Чего вы хотите? Разве вы не видите, не понимаете, что сейчас происходит?
— Порядок наводим! — крикнул помещик. — Наводим порядок среди бандитов!
— Я здесь, кроме вас, бандитов не вижу, — сухо отрезал поручик. — Ну, живо! Убирайтесь.
Люди из отряда неуверенно поглядывали друг на друга. Но в этот момент Габриельский воспользовался оплошностью поручика, — тот опустил вниз дуло браунинга. Грянул выстрел. И почти мгновенно огромное белое пламя вырвалось из-за хат.
— Айда, ребята! — весело гаркнул Габриельский и хлестнул лошадей.
Поручик выстрелил, помещик повалился в телегу. Забельский одним прыжком очутился на коне.
— Рысью!
