И все же я никак не мог успокоиться. Его пальцы, будто движимые некой потусторонней силой, безошибочно перебирали струны, и сплетались слова стародавних песен, сцены из унылых сказаний переплетались, соединялись в единое целое, создавая вымысел без изъяна — образ его самого и в то же время не-ero, вне грубой лести золота, — провидение возможного.
«Разве нет?» — прошептал я, подаваясь вперед и изо всех сил пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за темными стволами и ветвями.
Повсюду я ощущал чье-то незримое присутствие, леденящее душу, как первое знакомство со смертью, как мутные немигающие глаза тысячи змей. Все тихо. Я коснулся толстой скользкой ветки и был уже готов в ужасе отпрянуть, но это действительно была всего лишь ветка. По-прежнему ни звука, ни шевеления. Я поднялся на ноги и, пригнувшись, озираясь по сторонам, медленно побрел обратно к холму. Оно — что бы это ни было — следовало за мной. В этом не было никакого сомнения, я был уверен в этом, как ни в чем другом. Затем оно вдруг исчезло, словно было всего-навсего порождением моего мозга. Во дворце смеялись.
У освещенных дверей Медовой Палаты и на узких улочках, ведущих к ней, стояли мужчины и женщины, они разговаривали; на склоне холма, у овечьих загонов играли дети, они робко держались за руки. Несколько парочек лежали, обнимаясь, на опушке леса. Как они завопят, подумал я, если внезапно показаться им; от этой мысли я улыбнулся, но сдержался и повернул назад. Они болтали ни о чем, несли какую-то чепуху, их приглушенные голоса, точно руки, находили друг друга в потемках. Не знаю почему, но я вдруг ощутил досаду, растущее беспокойство, напряжение — и нехотя замедлил шаг. Пробираясь по краю поляны, я наступил на что-то мягкое и сразу отскочил в сторону. Это был человек. Ему перерезали горло. Одежду украли. Ошарашенный, я оглянулся на чертог и затрясся от гнева. Они все так же тихо разговаривали, касаясь друг друга руками, и свет озарял их лица. Я поднял мертвое тело и взвалил его на плечо.
Затем раздались звуки арфы. Толпа притихла.
Арфа вздохнула, и старик запел, нежноголосый, как ребенок. Он пел о сотворении мира в начале времен, повествовал о том, как величайший из богов создал землю, чудесно-яркие равнины и бурные моря и увенчал свое творение, пустив по небу солнце и луну, озаряющие царства и дарующие свет жителям земли, потом расцветил луга, сотворив травы и деревья, и вдохнул жизнь во всякую тварь, что населяет мир.
Арфа зазвучала торжественнее. Сказитель поведал о древней вражде между двумя братьями, вражде, которая расколола весь мир на свет и тьму. И я — Грендель — был порождением тьмы, сказал он в конце. Потомком мерзкого племени, проклятого Богом.
Я поверил ему. Такой силой обладала его арфа! С искаженным от муки лицом я стоял, утирая кулаками слезы, неудержимым потоком струившиеся по щекам, и из-за этого мне пришлось прижать локтем труп, который и был доказательством того, что либо мы оба прокляты, либо ни один из нас; что не было никаких братьев, как не было и бога, который их судил.
«Уа-а-а!» — взревел я.
О какое преображение! Обращение в веру!
Я пошатываясь вышел из чащи и с ношей на плече направился к чертогу, стеная: «Смилуйтесь! Мир!» Арфист умолк, толпа завопила. (У них на этот счет есть свои версии, но все было именно так.) Пьяные мужчины бросились на меня с боевыми топорами. Я рухнул на колени, выкрикивая: «Друг! Друг!» Взвыв как собаки, они кинулись на меня. Я заслонился мертвым телом. Несколько копий пронзили его, а одно задело меня, слегка оцарапав левую сторону груди, но по жгучей боли я понял, что оно смазано ядом, и после первого потрясения я осознал, что они могут убить меня — и непременно убьют, если я предоставлю им такую возможность. Прикрываясь трупом, как щитом, я разметал их, и от моего первого удара когтями двое упали, обливаясь кровью. Остальные отступили. Я раздавил мертвое тело в своих объятиях, швырнул его в них, повернулся и пошел прочь. Они не стали меня преследовать.
Я убежал в глубь леса и, задыхаясь, повалился на землю. Мой мозг пылал. «Жалость, — простонал я, — какая жалость!» Я плакал — громадное чудовище с акульими зубами — и с такой силой колотил кулаками по земле, что в ней образовалась трещина длиной в двенадцать футов. «Ублюдки! — рычал я. — Подонки! Сукины дети!» Слова, которым я научился у распаленных гневом людей. Я не совсем понимал, что они значат, хотя их общий смысл был мне ясен: презрение, вызов богам, которые — для меня во всяком случае — всегда были безжизненными истуканами. Все еще рыдая, я разразился хохотом. У нас, проклятых, не было далее слов, чтобы клясть и клясться! «А-А-АРР!» — прорычал я, но тут же, зажав уши, затих. Дурацкий звук.
Внезапно осознав собственную глупость, я успокоился.
Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня, наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога, бородатого и унылого, как геометрия, хмуро взирающего на меня и грозящего мне бесплотным пальцем.
«Почему мне не с кем поговорить?» — спросил я. Звезды молчали, но я притворился, что не замечаю их грубости. «Сказителю есть с кем разговаривать, — сказал я и сжал кулаки. — Хродгару тоже есть с кем поговорить».
Я обдумал это.
Пожалуй, это неправильно.
В сущности, коль скоро видение добра и мира не пустые слова, а часть души Сказителя, тогда его никто, даже Хродгар, не в силах понять. Что до самого Хрод-гара с его идеей о славе — что его дети и дети его детей будут раздаривать сокровища, — то, если он действительно так думает, у меня есть для него сюрприз. Если у него будут сыновья, они не услышат его слов. Их головы будут заняты подсчетом серебра и золота. Я наблюдал не одно поколение людей. И видел их алчные глаза.
Я согнал с лица улыбку.
«Все может измениться, — сказал я, грозя пальцем воображаемой толпе слушателей. — Возможно, Сказитель все-таки сделает людей разумнее, умиротворит несчастных Данов».
Но они обречены. Я понимал это, и, не стану отрицать, меня это радовало. Пусть бродят среди миазмов ада.
* * *
Спустя две ночи я вернулся. Не мог удержаться. Сказитель воспевал славные подвиги павших в бою. Он пел о том, как они сражались со мной. Сплошная ложь. Его коварная арфа, славя смерть, шелестела, как змея в камышах. Я схватил дозорного и расшиб его о дерево, но пожирать не стал — от одной этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку. «Горе тому, кто предан злобной вражде; адское пламя пожрет его душу! — пел Сказитель. — Пусть оставит надежду: погибель его неизбежна! Счастлив лишь тот, кто после кончины узрит Спасителя, мир обретет в объятьях Отца своего!»
«Чушь!» — прошептал я сквозь сжатые зубы. В какую ярость ему удавалось меня приводить!
«Разве нет? — прошипела окружавшая меня тьма. — Разве нет? Разве нет?» Дразня и терзая, точно смерть холодной рукой сжимала мне запястье.
Воображение. Я знал это. Какое-то зло внутри меня рвалось наружу, в лес. Я знал то, что знаю: нерассуждающую, неумолимую жестокость вещей; и когда песня арфиста соблазняла меня сладкими видениями, мрак того, что есть и было всегда, настигал меня и валил с ног.
И все же, должен признать, я бы удивился, если бы нечто во мне было столь же холодным, мрачным, извечным, как то незримое присутствие, которое я ощущал вокруг. Чтобы прийти в себя, я схватился за ветку. Это оказалась змея. Я в ужасе отдернул руку.
Чуть позже я снова успокоился. Змея не укусила меня. Я осознал, что оно по-прежнему было где-то здесь, в самой глубине ночи. Я чувствовал, что, если поддамся, оно поглотит меня, оно уже втягивало меня, как водоворот; втягивало в себя весь мир.
Безумие, несомненно. Я поднялся, хотя ощущение нисколько не ослабло, и ощупью побрел обратно через лес, затем по скалам к озеру, потом в свою пещеру. Там я лежал, прислушиваясь к смутно звучащим в памяти отголоскам песен Сказителя. Мать понуро перебирала кучу костей. Я не принес никакой еды.
«Нелепость», — прошептал я.
Она взглянула на меня.
Это была хладнокровная ложь, ложь, что какой-то бог с любовью создал мир и пустил по небу солнце и луну, дарящие свой свет жителям земли, что между братьями была вражда и что потомство одного было спасено, а другого проклято. Однако он, старик-Сказитель, мог сделать это правдой при помощи нежноголо-сой арфы и изощренного надувательства. Да, ударило мне в голову, я хотел, чтоб это было так! Даже если я, по законам его мерзкой басни, должен быть отверженным и проклятым.
Мать заныла и потерла грудь, которой уже много лет не кормила меня. Жалкая и грязная, с улыбкой, неровной раной зияющей при свете огня, она была ненужным хламом. —
Потирая грудь, она продолжала монотонно причитать: «У-ул! У-ул!» — мучительная попытка вновь обрести речь.
Я сомкнул глаза, слушая подземную реку, и вскоре заснул.
Судорожно дернувшись, я приподнялся. Оно окружало меня со всех сторон, как надвигающаяся гроза.
