— Товарищ, заходи, посиди, — пригласил Чжао Юй-линь.
Сяо Ван, держа в руках Со-чжу, вошел в лачугу.
На кане, поджав под себя ноги, сидела женщина, одетая в гимнастерку защитного цвета, и плела шляпу из тростника. Увидав гостя, она бросила работу и хотела встать, но Сяо Ван остановил ее:
— Работай, работай, не беспокойся.
Он поставил ребенка на кан, присел сам и взял предложенную Чжао Юй-линем трубку.
Заходя к беднякам, Сяо Ван всегда чувствовал себя непринужденно, словно был у себя дома.
Началась беседа. Поговорили о табаке, которым была набита трубка, и о том, какой табак лучше сажать. Потом перешли на посевы, на урожаи кукурузы.
Сначала хозяин только слушал и утвердительно кивал головой, но обнаружив, что гость неплохо разбирается в полевых работах, подумал: «наверное, из крестьян». Вскоре от застенчивости Чжао Юй-линя не осталось и следа.
— Сколько у вас кукурузы можно посеять на одном шане? — спросил Сяо Ван.
— Здесь земля неплохая, однако урожай зависит от того, как будешь ухаживать. «Люди стараются — и земля не ленится» — слова очень даже справедливые. Если в хорошую погоду сделаешь прополку, а потом пройдет теплый дождик, то что ни ночь кукуруза все выше и выше подымается. К осени получается прямо зернышко к зернышку.
— Тебе, наверное, пора идти в поле? — спохватился Сяо Ван.
— Нет, вторую прополку уже закончили. Сегодня надо лущить просо.
— Пойдем вместе, — предложил гость.
Они отправились к Лю Дэ-шаню и попросили позволения воспользоваться его просорушкой. Работая, продолжали беседу.
Чжао Юй-линь рассказывал обо всем, что приходило в голову, а Сяо Ван незаметно старался навести его на нужную тему, чтобы понять этого человека, образ его мыслей, узнать о жизни его семьи, и вместе с тем выяснить положение в деревне.
Сяо Ван легко сводил дружбу с крестьянами, потому что сам работал когда-то батраком и, действительно, хорошо разбирался в крестьянском труде.
Полная фамилия Сяо Вана была Ван Чунь-шэн. Мать назвала его так потому, что он родился весной[9]. Отец его был уроженцем уезда Хулань, что на левом берегу Сунгари, и служил инструктором батальона одной из частей антияпонской партизанской армии, которой командовал Чжао Шэн-чжи. Ходили слухи, что потом он стал секретарем районного комитета коммунистической партии в Северной Маньчжурии и зимой 1933 года был арестован маньчжурской полицией.
Отца пытали до полусмерти, но ничего не добились. Тогда его, израненного и изувеченного, зашили в мешок и сбросили со скалы в числе трехсот китайских партизан. На следующую ночь японцы свалили мешки в машины, вывезли на Сунгари и по одному спустили под лед.
Ван Чунь-шэн в ту пору был шестилетним ребенком. Через два года японские власти Маньчжурии еще больше усилили репрессии. Семья, потеряв связь с антияпонской армией, разбрелась в разные стороны. Дядя его бежал во Внутренний Китай, а Ван Чунь-шэн с матерью остались в Маньчжурии. Полуголодные, под дождем и ветром, они скитались несколько лет. Когда Ван Чунь-шэну исполнилось одиннадцать, он нанялся в деревне Байчэнцзы к помещику Чжану пасти свиней и через два года, как он сам выражался, «получил повышение в чине» и пас уже помещичьих лошадей.
С шестнадцати лет он батрачил, но так как был мал ростом, его принимали за малолетнего и платили лишь половину жалованья.
…Стоял август, и день выдался жаркий. Они долго шли, не встречая ни одной деревни. Клубились черные тучи. Вдруг совсем стемнело. На юго-западе от неба до земли протянулся сплошной дождевой занавес, словно в легенде об усах дракона[10]. Налетел сильный ветер, неся с собой гром и молнии. Мать, у которой были изуродованные бинтованием маленькие ножки, не могла бежать. Спрятаться было некуда, и путники попали под ливень. Наконец они добрались до развалин придорожной кумирни. С их тряпья ручьями стекала вода. Сяо Вана трясло от холода. Мать обняла сына, и слезы ее падали на его мокрое лицо.
— Сынок, сынок… — сказала она. — Вырастешь, не забудь, какой ужасной смертью умер твой отец!
Ван Чунь-шэн потерял мать, когда был батраком. Она умерла от чахотки. Эта старая неграмотная женщина с забинтованными ножками отказалась ради ребенка от личной жизни и сделала все, чтобы сын ее стал настоящим человеком. Умирая в полном сознании, она со слезами на глазах снова повторила то, что сказала тогда в придорожной кумирне:
— Сынок, не забудь, какой ужасной смертью умер твой отец!
И Ван Чунь-шэн не забывал ни страшной гибели отца, ни скорбных слез матери.
После 15 августа он вступил в ряды Демократической объединенной армии. Здесь молодой боец стал обучаться грамоте. Когда объявили мобилизацию двенадцати тысяч человек для проведения массовой работы в деревне, Сяо Ван был отозван из армии и зачислен в бригаду Сяо Сяна.
Закончив лущение проса, Сяо Ван и Чжао Юй-линь вернулись домой. Солнце уже клонилось к западу. Они пообедали и, покурив, вместе отправились на огород.
Чжао Юй-линь арендовал у Хань Лао-лю один шан плохой земли. Так как этот участок находился на пригорке, вода на нем не держалась, и урожаи были скудные. Того, что оставалось после уплаты аренды, не хватало на содержание семьи из трех человек. Поэтому Чжао арендовал еще два му у помещика Добряка Ду и сажал здесь фасоль, баклажаны, тыкву, лук, огурцы, картофель и подсолнухи. Земля Ду была значительно лучше. Чжао Юй-линь ежегодно продавал часть овощей и делал запасы на зиму. Весной и летом семья восполняла недостаток зерна овощами.
Сяо Ван, сразу определивший по говору, что Чжао Юй-линь — выходец из провинции Шаньдун, осведомился, как тот попал в Маньчжурию.
— Да вышло это так, — начал Чжао. — В 1932 году в наших краях случилась такая беда, что ни зернышка не уродилось. Пришлось оставить семью и бежать сюда. Приехал я в Маньчжурию, а без паспорта здесь не получишь земли в аренду. Поступил батраком к Ханю. Батраки надеялись, что сразу получат свой заработок: деньги, правда, небольшие, но если получить разом — и на них можно было кое-что справить. Однако помещик платил частями, по семь-восемь раз в год, и деньги разлетались нивесть куда. К осени все потратил, а получать уже нечего. Словом, в конце года оказался у него даже в долгу. Пришлось снести в заклад одежду, которую привез из Шаньдуна. На втором году работы у помещика приехали ко мне мать и жена. Так как деньги, собранные на дорогу, они не все истратили, я бросил батрачить и взял в аренду клочок земли. Кто же знал, что как раз во время прополки меня заставят отбывать трудовую повинность и землю придется бросить[11]. Там пробыл я четыре месяца и не успел вернуться, как забрали опять. Самое страшное было в городе Муданцзяне. По двадцати суток спать не приходилось, а кормили только лепешками из желудевой муки. Как поешь, живот раздувается и словно ножами тебя режут. Много людей там перемерло.
— Поверишь ли, товарищ Ван, — вскинул голову Чжао Юй-линь, — то, что я выжил — это уж поистине судьба. Вернулся, новая напасть на меня свалилась: мать, как оказалось, умерла, а жена с ребенком в чужой деревне побиралась. Когда я разыскал их, как они плакали!.. А у меня даже слез не было, товарищ Ван…
— Ты про какого это Ханя говорил? Про Хань Лао-лю, что ли? — подавив вздох, спросил Сяо Ван.
Чжао Юй-линь утвердительно кивнул.
— А сколько у него земли?
— Этого уж не могу сказать. — Чжао Юй-линь с опаской оглянулся по сторонам и вполголоса добавил: — Вон там за южными воротами большая равнина… Это все его земля. Наверно, двести шанов, не меньше. Сколько в других деревнях и провинциях, точно не знаю.
— А что он за человек… этот самый Хань Лао-лю? — с расстановкой спросил Сяо Ван, поглядывая сквозь листву на Чжао Юй-линя.
— Он? Люди говорят так: «Хорошего дела за ним не найдется, а плохое без него не обойдется».
Весь вечер вполголоса проговорили на огороде новые друзья. Чжао Юй-линь то и дело озирался на изгородь, Но если бы там кто-нибудь и подслушивал, он все равно бы ничего не разобрал. Голоса друзей звучали не громче жужжания пчел, кружившихся над цветами.
Из рассказов Чжао Юй-линя Сяо Ван узнал, что у Хань Лао-лю и здесь и в уездах Бинся и Цзямусы — всюду были имения. В 1938 году помещик стал старостой деревни и ревностно служил японцам: выколачивал из крестьян налоги, заставлял их сдавать кожи, кровь свиней и листья дикого винограда. За два года своего управления деревней Хань Лао-лю еще больше разбогател, засел дома и ничего уж не хотел делать.
Тогда же к нему переехал начальник японских жандармов. Одни говорили, что Морита Таро влюбился в его дочь, другие, что — в младшую жену, а третьи утверждали, что этот здоровенный жандарм «подцепил на одну стрелу двух орлиц». Но точно никто ничего не знал. Высоки были стены помещичьего двора, кто мог заглянуть за них? Однако каждый, кто не слеп, видел, что, с тех пор как Морита Таро поселился за этими стенами, Хань Лао-лю совсем заважничал.
